Она поскорей бросила письмо в почтовый ящик за фермой Клойдов — пока не раздумала и не порвала его. На кухне Клема и Максин горел свет. Она решила зайти.
— Как твоя мама? — спросил Клем.
Она присела за заставленный грязными тарелками обеденный стол и с удовольствием посмотрела на троих темноволосых — копия Клем в детстве — детишек, рисовавших что-то в углу на полу.
— Точно не знаю. Сегодня ей сделали переливание крови. Доктор надеется, что оно поможет.
— Будешь есть лепешки? — спросила Максин. — Еще немного осталось.
Джинни ничего не ела целый день, да еще отдала пинту крови.
— Да, пожалуйста. Я проголодалась. — Она полила кетчупом слипшиеся коричневые бобы и жадно вонзила в них вилку.
— Тебя что, муж не кормит в твоем Вермонте? — засмеялся Клем.
— Какие вкусные, — похвалила она, чтобы перевести разговор на другую тему. Муж! Знали бы они, что он ее выгнал! — Клем, — с полным ртом сказала она, — заставь меня заткнуться, но что случилось с твоей ногой?
— Она в порядке.
— Вижу. Но почему? Операция?
Клем и Максин переглянулись.
— Нет, это Господь вылечил ее.
— Ну конечно, — усмехнулась Джинни.
— Это правда. После той аварии на «харлее» я посвятил себя Иисусу, вот нога и выпрямилась. — Он задрал штанину комбинезона, и пораженная Джинни увидела ногу нормальной длины и формы, правда, похожую из-за многочисленных шрамов на футбольный мяч.
— В какую же церковь ты ходишь?
— В летний домик. У нас с Максин свой Господь. Мы собираемся по пятницам вечером — пара дюжин человек.
— В домике? Прямо там?
— Да. Мы и тебе будем рады, правда, Максин?
Она кивнула.
Джинни молча доедала бобы.
— Ну? — потребовал Клем ответа. — Придешь? Можешь только смотреть.
— А я никому не помешаю? — Джинни не знала, какой повод придумать, чтобы не приходить.
— Нет. Я скажу, что ты — мой старый друг.
— Не знаю. — Она полила кетчупом лепешку и принялась за нее.
— Он изменит твою жизнь, как изменил мою, — уговаривал Клем. — Но если даже и не изменит, что ты теряешь? Пару часов, не больше.
— Вы проповедуете? Или как?
— У нас нет расписания. Мы поступаем так, как учит наш добрый Господь.
— В котором часу? — вздохнула Джинни, поняв, что Клем обидится, если она откажется прийти.
— В семь тридцать. В пятницу.
— Хорошо. Я приду.
— Отлично! — хором ответили Клем и Максин.
— Спасибо за ужин. — Джинни попрощалась и направилась в хижину.
На следующее утро миссис Бэбкок проснулась сама. Она улыбнулась, услышав, как тикают на тумбочке старые часы. Этот звук сопровождал ее всю жизнь. В детстве он наполнял хижину, а потом — гостиную в особняке, куда они переселились с Уэсли. Она часами могла слушать их мерное тиканье, особенно по воскресеньям, когда, вернувшись из церкви, мать разрешала ей завести их большим филигранным ключом — ровно восемь оборотов, ни больше, ни меньше.
Когда Уэсли был за океаном, а Джинни кричала каждую ночь, миссис Бэбкок переносила ее в гостиную и расхаживала туда-сюда по всей комнате. Сердце, к которому она прижимала малютку, билось в одном ритме с часами. Расхаживая холодными одинокими ночами с прижатым к груди ребенком, миссис Бэбкок поняла, как важны для них эти часы. Уэсли вернется, успокаивала она себя, когда неумолимый маятник отстучит еще несколько месяцев.
И когда он вернулся — почти через двадцать один миллион ударов, подсчитала она однажды ночью, — их страстная любовь тоже сопровождалась этим мерным тиканьем фамильных часов.
Дети кувыркались по полу и боролись за право заводить их. Часы тикали днем, когда она присаживалась отдохнуть от бесчисленных дел, и ночью — когда просыпалась от непонятного страха. Точно так же они отстукивали время для ее бабушки и мамы. Жизнь продолжалась; она успокаивалась, страх проходил…
Часы шли. Их неумолимый ход приближал ее к старости, к смерти — и отдалял от суетливых дней молодости, когда она была слишком занята, чтобы думать о неизбежном.
Миссис Бэбкок открыла глаза: знакомый желтый циферблат, римские цифры, филигранные стрелки. Ее друг, ее враг. Сегодня они были ей другом; сколько раз отстучат они, прежде чем она вернется домой? Сегодня ей лучше. Она проверила тампоны и подклады — чисто. Переливание крови пошло на пользу.
Она с наслаждением, как кошка, потянулась под утренним солнцем. Тот, кто никогда не был серьезно болен, кто не следил со страхом за своими жизненными процессами, не сможет понять потрясающего ощущения здоровья. Молодой доктор Фогель знает, что делает. У нее больше нет к нему вопросов. Стыдно, что она отказывалась от стероидов.