В один прекрасный октябрьский день мы отправились на окраину Бостона на антивоенный митинг. Вовсю светило солнце, воздух был свеж, тротуар устлали разноцветные листья. Мы ликовали, увидев, как много у нас единомышленников, хотя, с точки зрения клерков, выглядывавших из окон высотных зданий, мы, наверное, походили на рой возбужденной саранчи.
Спикер — адвокат, потерявший работу из-за своих политических взглядов, — красноречиво говорил о тщетности насилия. Серьезные молодые женщины со спящими в корзинках на спине малышами согласно кивали головами. Самые удачные моменты сопровождались одобрительными воплями студентов. Бизнесмены в хороших костюмах неистово размахивали транспарантами. Казалось, в такой яркий радостный день во всем мире царит гармония и веселье, а президент Джонсон просто не сможет не прислушаться к требованию народа вывести войска из Юго-Восточной Азии. Нас, стоящих плечом к плечу у сверкающих зданий местной власти, переполняла любовь. А особенно меня и Эдди; мы даже не взяли с собой свои видавшие виды каски, уверенные в том, что никто не осмелится бросить в нас камень. Из окон офисов высовывались служащие, из дома напротив — женщины, дети, собаки и кошки… К горлу подступил комок. Я вспомнила, как в детстве читала молитвы или пела «Америка прекрасна». Мы не сдадимся! Мы с Эдди плакали от восторга. Как хорошо быть добрыми и справедливыми, да еще в такой компании!
Мы возвращались домой в приподнятом настроении. Солнце село, и мы уже в сумерках поднялись на свой третий этаж по грязной лестнице — мимо покореженной двери, за которой громко кричали ребятишки и мать. Нас ждала кровать. Прекрасный день должен завершиться так же прекрасно.
Наш секс был потрясающе страстен. Мы достигали оргазма по нескольку раз за ночь. Я знала из курса физиологии, что оргазм, — элементарный отклик на раздражение эротических зон, но старалась забыть все, чему училась в Уорсли. Наша возвышенная любовь — и какие-то рефлексы? Чушь! О том, что происходило между мной и Эдди, нельзя прочитать ни в одном учебнике физиологии. Мы не знали, минуты проходили или часы, когда лежали в объятиях друг друга и замирали от наслаждения. Я уже испытывала это чувство полета — когда летела с «харлея» Клема Клойда в обрыв.
Любовь лесбиянок не похожа на гетеросексуальную. Чтобы достичь оргазма, нужна фантазия. Ничто не должно омрачать такое счастье! Я лежала рядом с посапывающей во сне Эдди и размышляла над новой проблемой. Знай она правду о наших деньгах, вряд ли ее трепещущий язык с такой нежной страстью пробегал бы по моим потайным местечкам. Эдди всегда считала, что богатством нужно делиться, но приняла бы она кровавые деньги?
— Эдди?
— Да? — она уткнулась губами мне в шею — точь-в-точь Джо Боб в «додже» Доула.
— Я должна кое в чем признаться.
— Да?
— Ты слушаешь, Эдди? Это очень важно.
— Да? И не может подождать? — Она легонько укусила меня за мочку уха.
— Нет. Не может. Я обязана сказать тебе прямо сейчас. Я не смогу больше носить это в себе, — чуть не заплакала я.
— Что случилось, Джинни?
— Ты видела бумаги, которые я подписываю?
— Конечно.
— А знаешь, откуда у меня деньги?
— Откуда? — зевнула она.
— С завода моего отца, вот откуда. — Все! Высказала! Что сделает Эдди, знает только она. По крайней мере, я больше не виновата перед ней.
— Ну и что?
«Ну и что?» Разве я неверно поняла то, чему она меня учила? «Ну и что?» Разве не безнравственно участвовать в маршах мира, живя на деньги, полученные от продажи оружия? Разве не учила меня Эдди, что логика мисс Хед ошибочна, а путь к истине противоречив и сложен? Может быть, это мой сверхрациональный мозг придумал новую проблему?
— Я даже не знала, что у твоего отца есть завод, — пробормотала Эдди. — Что он там делает?
Вот оно! Правда всегда выйдет наружу.
— Взрывчатку, — страдальчески прошептала я.
— Для шахт, тоннелей и всего такого?
— Нет. Для бомб и снарядов. Для Вьетнама.
Ни звука в ответ.
— Если ты меня бросишь, — тихо проговорила я, — я пойму. Прости, Эд. Я должна была признаться раньше. Но до сегодняшнего митинга я не понимала, как это серьезно.
Эдди молчала.
— Ты не разлюбишь меня? — всхлипнула я. — Не разлюбишь?
Тишина. Я пригляделась: она безмятежно спала. Если ночью я могла надеяться, что этим все кончится, то утром поняла, как ошиблась.
Эдди ходила по комнате, бормотала «О Господи!» и решительно отказывалась даже смотреть в мою сторону.
— Прости, Эдди, — несколько раз попросила я, но она была непреклонна.