А как к тому, чей голос разрезает тебя пополам, и ты стоишь — вырванный, словно нерв.
И я выблевал. Это я — тот самый, которого били за мягкость.
Я помню, как отец ломал мне пальцы, когда узнал, что я пишу. «Разве мужик должен писать, как баба?» — говорил он. «Мужик работает. Мужик молчит. Мужик зарабатывает деньги и содержит семью. Что ты получишь своей писаниной?».
И я молчал. Спрятал тетрадь в курятнике.
Научился быть мужчиной так, как учатся стрелять — через раны. Я могу зарабатывать. Словами. В конце концов даже за склепаные эссе мне платят. Хотя бы тот бородатый профессор Грушевский.
А теперь вот. Или я мужчина? Стою в уборной. Убежал от самого себя.
Я себя знаю. Потому что я знал: все, что начинается так — закончится смертью.
И тут. Прикосновение.
Я обернулся. Он молчал.
Ледяные пальцы скользнули мне по челюсти.
Грех? Я в такое не верю. Я всегда представлял себя Мефистофелем. Тем, кто соблазняет. Тем, кто смеется в огне.
Но сейчас я был Фаустом в львовском сортире.
И Он. Не ангел, не демон. Просто тот, кто коснулся меня первый.
— Подонок! — знакомый голос прогремел из коридора. Катин муж.
Я даже не вздрогнул.
Надо быть честным с самим собой. Я хотел еще.
Нерассказанное
#2. Святая Эльжбета
Львов. 24.12.1904 г., сразу после событий первой главы
(Володя)
Заграничный съезд РУП
Запнулся за косяк. Дал этому Отелло фору во времени.
— Шлёндер! Сейчас я тебя улучшу! — бросил он мне.
Отвратительно. Но мне все равно.
А потом удар. В лоб, без прелюдий. Хрясь — и я уже соскребаю щеку с пола. Мои мысли — как пустые страницы. Мне его Катя даром не нужна. Жалко. Нет ничего смешнее мужчины, которому изменили. Словно его кулаки что-то изменят.
Чувствую липкую кровь на щеке. Он хотел выбить из меня чувства к его женщине, дурак. Но получи и от меня.
Его лицо — это мои кулаки. Меня тошнит. Тело из меня смеется: вот тебе, социалист, вот тебе, писатель — высокие чувства.
Симон. Он сидел на полу коридора, ноги распростерты, один ботинок слетел. Кожаный портфель — раскрытый, книги повываливались: Grammaire française, Littérature française, что-то из Гюго. Наполеон из Полтавы, блин.
Я подполз. Дотронулся. Жар. Горит. Кожа мокрая и горячая, как чайник. Эти самые ледяные глаза — неизвестно куда смотрят.
— Сволота... — прошептал я, не зная, к кому.
Обул.
Поднять — тяжелый. А я же еще в крови, подбитый. Но я поднял его. Прижал к себе. Слышал, как бьется сердце. Или мое, или его — уже разберешь.
К экипажу, на мороз. Быстрее. Едем.
— К врачу.
Лакомый на деньги врач. Не понимаю ни слова. Кричу:
— Вот — твои кроны! Я из Киева! Лечи давай! Все что есть.
Он шипит, машет руками. Наконец укол. Симон бледнеет, но глаза еще закрыты.
Домой, ко мне. За окном — строят собор. Святой Эльжбеты. Гора камня во имя великой любви. Буржуйские прихоти. Лучше бы бедным раздали. Или дороги починили. Той самой любви, что ей воткнул резак в сердце грязный чахоточный террорист прямо на улице. Королеве. Убита грязным анархистом при свидетелях.
Симон кашляет, что-то бормочет на ходу. Половину не понимаю. Сколько языков знает этот недоученный попович?
Дома.
Кладу на кровать.
Холодный, уже не дрожит.
Волосы падают на лоб — снова. Длинные ресницы — зачем они мужчине?
— Nascitur ridiculus mus… — шепчет.
— Что?! —
— Ничего. Просто — мышь родилась, большой шум, а мышь… Ювенал. Неважно.
Глаза расплескивает медленно. Как те, что проснулись не в своей жизни.
— Ты...? — спрашивает.
— Винниченко. Можно Володя. Твой спаситель.
— Да я читал тебя. Знаю. Мефистофель ты… — кашель. — Кирпата этого раза меня не забрала.
— Кирпата?
— Ну... смерть. Фольклор. Mors certa, hora incerta.
Я криво улыбаюсь. Да, именно время. Пить. Достаю кальвадос из шкафа. Две чарки.
— За Рождество? — спрашивает он.
— Я неверующий — мне все равно.
— А я семинарист. Исключили за месяц до окончания. Пью для профилактики. Corpus meum sanat spiritus.
— Ты больной прямо сейчас, — говорю. Какого черта меня трясет от того, что этот доходяжка кашляет? Глаза. Сейчас они снова изменились на серый, теплее. Как тогда на трибуне. Надо достать свои кисти — я его нарисую.
Пырскает из меня.
— Татата. Рождество сегодня — только у католиков. Наше еще не скоро. Однако когда-то и мы перейдем на нормальный календарь.
— Идиот, — говорю, какой еще календарь, на себя посмотри. Но сам смеюсь. Меня аж разрывает изнутри.
Ищет что-то в портфеле. Нервничает. Очки есть. Но это явно не все.
— Что ты ищешь? Я же тебя с того света вытащил. Можешь уже сказать. Не чужие люди.