Било в носа прямо с дверей: женское тело из-под корсетов, соленый мужской мускус, сперма, всосанная в фраки и напрасно глушенная парфюмами. А сверху над всем этим тянулся шлейф резкого анисового абсента.
В фойе прохаживались парни с шампанским в бокалах «мария-антуанетта» по форме грудей обезглавленной королевы. Пена сползала по стеклу, брызги оседали на платьях.
И все это: груди, волосы, чулки, пот, сперма, пудра, абсент, шампанское, сбивалось докупи, расползалось по ворсовым коврам и коридорам, текло лестницами, словно по венам, аж до самых лож.
На бархатном барьере лежала тонкая лорнетка цвета кости. Симон время от времени снимал очки и, прищурившись, созерцал вниз на всю эту буржуазную наволочь. Володя же крадькома поглядывал на него.
Их было только двое в ложе. Той самой, что возле сцены, на уровне партера: ты среди всех, но немного выше. Прожекторы висели совсем близко, черные и словно заряженные, но свет еще не включили. Спектакль не начался. Они ждали.
Симон спокойный и сконцентрированный.
Кот, что готовит когти к прыжку. Как сейчас справится, решится все.
— Готов созерцать буржуазную распусту? — бросил Симон полуулыбкой. — Tannhäuser Вагнера, между прочим.
Володя свернул пальцы на ножке бокала. Один уже был в нем, второй напрашивался.
— Меня буржуазный театр не интересует. Я создаю новый. Социалистический. С Горьким.
— Mais oui (фр. Ну да), — рассмеялся Симон тихо. — Уже вижу первую афишу.
Володя глотнул воздуха.
— Так о чем этот "Тангойзер"?
Симон откинулся на спинку кресла. Тонкие очки блеснули в полумраке. Манжет, рука, сигарета между пальцев пошли вниз.
— О грехе, — равнодушно обронил он. — И об искуплении.
И именно в этот миг оркестр ударил первыми аккордами. Зал вздрогнул. Симон выдержал паузу, не спеша, давая музыке развернуться, и лишь тогда продолжил.
Прищурился. В голосе его появилось чужое, не-свое — словно ему самому стало тесно в этой темноте.
— Рыцарь Тангойзер служит Венере. Пылает телом. Оргии в пещерах.
Любовницы.
Любовники.
Выбирай, все для тебя.
Он гуляет так, что черт бы взялся за голову. А потом вдруг хочет назад. К людям. К чистоте. Возвращается. И поет... о грехе.
Пауза.
Володя глотнул еще раз. Запах Симонова шерстяного костюма сбивал всю внимание.
— Его выталкивают, — сказал Симон почти нежно. — Все. Изгнанник. Даже среди изгнанников.
Его голос обволакивал, глотал, ласкал. Володя не выдерживал. Что за проклятая театральщина?
Симон спокойно затянулся. Выпустил дым — медленно, словно продолжая фразу.
— Одна только человек молится за него, — продолжил Симон, отведя взгляд вглубь зала. — Прекрасная чистая Святая Эльжбета. Она плачет, аж пока умирает. Ее смерть — его спасение. Deus ex machina.
Симон прицельно навел свой ледяной взгляд на Володю. Кривая улыбка. Володе стало дискомфортно.
— А твоя первая пьеса будет о чем?
Володя выпрямился:
— О новой человеке! О борьбе классов! Новом обществе!
На сцене арфа рыдала. Венера пела так, что даже мраморные ангелы вздыхали бы.
Симон опустил взгляд. Ресницы откинули тень на щеки. Он был спокойный. Немного подался торсом к Володе:
— Напиши, — тихо сказал он, — о гении, который покупает женщин, потому что боится увидеть их лица после того, как разорвет им тело. И называет это любовью. О том, кто продал москалям за тридцать сребреников не только честь, а и память всего народа.
Легко.
Быстро.
Как кончает.
Хотя нет.
Кончает гений не легко.
Володя вздрогнул. Галстук на шее ощущался петлей.
Убежать. Немедленно.
Но надо сидеть.
II. ВОЛХВЫ
В ложу вошли трое.
Воздух вдруг стал тяжелее, гуще.
Первым шел Грушевский — объемный, солидный, с густой бородой и запахом дорогого табака.
Рядом Степан Федак: элегантный, изысканно одетый, с самодовольной улыбкой мужчины, которому мир принадлежит по праву рождения.
И за ними Владимир Шухевич: пан солидного возраста, однако стройный, с золотым рыцарским крестом, который блестел на груди, словно запоздалое солнце.
Симон поднялся. Максимально уважительно.
Вправил рукой зачесанные за ухо волосы. Загасил сигарету.
Легко вошел в роль вежливого хозяина, словно давно ждал эту троицу.
А Володя смотрел на эту хваленую солидность и думал: мерзость.
Зачем они здесь?
Как их вытурить?
— Панове! — промурлыкал Симон, с легкой, почти игривой иронией. — Цвет Научного общества Шевченко! Fiat lux!
Федак, лукаво улыбаясь, развел руками:
— Еле тебя нашли! Что, ангелов в ложах ловишь?
— А может, ветер изменений, — поддержал шутку Шухевич, поправляя перчатки.