Он вспомнил, как часто в молодости молча сидел по вечерам подле жены в этом самом кабинете, и как мучительно жаждали его руки преодолеть узкое пространство между ним и женой дотронуться до ее рук, до ее лица, до ее волос.
Что ж, в городе все предсказывали, что его женитьба плохо кончится! Жена была актриса из труппы, приехавшей в Хантерсбург и здесь застрявшей. Как раз в это время девушка заболела, и у нее не было денег, чтобы платить за номер в гостинице. Молодой врач принял на себя все заботы, и когда больная стала выздоравливать, иногда брал ее с собой покататься за городом в своей двуколке. Девушке жилось нелегко, и её прельстила перспектива спокойного существования в маленьком городке.
А затем, после свадьбы и после того, как родился ребенок, она вдруг почувствовала, что не в состоянии дольше жить с молчаливым, холодным человеком. Рассказывали историю о том, будто она убежала с молодым волокитой, сыном содержателя салуна, исчезнувшим из города одновременно с ней, но это было неверно. Лестер Кокрейн сам отвез ее в Чикаго, где она поступила в труппу, отправлявшуюся на Дальний Запад. Затем, он довел ее до дверей гостиницы, вложил ей в руку деньги и молча, даже не поцеловав ее на прощанье, повернулся и ушел.
Сидя в кабинете, доктор вновь переживал это мгновение и другие мучительные мгновения, когда он бывал глубоко взволнован, а с виду казался таким холодным, и спокойным! Он спрашивал себя, знала ли об этом его жена. Сколько раз задавал он себе этот вопрос. С тех пор как он покинул ее в тот вечер у дверей гостиницы, она ни разу не написала. «Может быть, она умерла», — подумал он в тысячный раз.
Случилось то, что уже не раз случалось за последний год. Сохранившийся в памяти доктора Кокрейна образ жены смешался в его сознании с образом дочери. Если в такие минуты он пытался разделить эти два образа, представить их себе отдельно друг от друга, это ему не удавалось. Слегка повернув голову, он воображал, что видит девичью фигуру в белом, выходящую из двери квартиры, где он жил с дочерью. Дверь была окрашена в белый цвет и чуть-чуть шевелилась под дуновением ветерка, проникавшего в открытое окно. Ветер тихо и мягко пролетал по комнате и шевелил листы бумаги, лежавшие на письменном столе в углу. Слышался тихий шелестящий звук, напоминавший шуршание женской юбки. Доктор поднялся с места, весь дрожа.
— Кто это? Это ты, Мэри, или это Элен? — хрипло спросил он.
На лестнице, которая вела с улицы наверх, послышались тяжелые шаги, а наружная дверь распахнулась. Больное сердце доктора затрепетало, и он тяжело опустился в кресло.
В комнату вошел мужчина. Это был фермер, один из пациентов доктора; дойдя до середины комнаты, он зажег спичку и поднял ее над головой.
— Есть здесь кто? — крикнул он.
Когда доктор поднялся с кресла и ответил, фермер от неожиданности выронил спичку; продолжая гореть слабым пламенем, она лежала у его ног.
У молодого фермера были крепкие ноги, похожие на два каменных столба, поддерживающие тяжелое сооружение; маленькое пламя спички, горевшей на полу у его ног, трепетало под ветерком и отбрасывало танцующие тени на стены комнаты. Затуманенное сознание доктора не могло отделаться от фантастических видений, находивших теперь себе пищу в этой новой обстановке.
Доктор забыл о присутствии фермера и унесся мыслями в прошлое, к своей жизни после женитьбы. Мерцающий свет на стене напомнил ему другой танцующий свет. Однажды летним днем, в первый год их совместной жизни его жена Элен поехала с ним за город. Тогда они обставляли свою квартиру, и в доме одного фермера Элен увидела старинное зеркало, которым уже не пользовались, — оно стояло в сарае, прислоненное к стене. Форма зеркала почему-то очень понравилась Элен, и фермерша отдала его ей. На обратном пути молодая жена сказала мужу о своей беременности, и доктора охватила такое волнение, какое он никогда раньше испытывал. Он сидел, держа на коленях зеркало, а жена правила; сообщая о том, что ожидает ребенка, она смотрела в сторону, в поля.
Как глубоко запечатлелась эта сцена в памяти больного доктора! Солнце закатывалось над молодыми маисовыми и овсяными полями, тянувшимися вдоль дороги. Прерия чернела кругом. Местами дорогу окаймляли деревья — они тоже казались черными в угасающем свете.
Лучи заводящего солнца ударяли в зеркало на коленях доктора и отражались широким бликом золотистого света, танцевавшим по полям и среди ветвей деревьев. И теперь, когда доктор стоял перед фермером и слабое пламя горящей на полу спички вызвало в нем воспоминание о том, другом вечере танцующего света, ему казалось, что он понял причину крушения своего брака и всей своей жизни. В тот давно минувшие вечер, когда Элен сказала ему о приближении великого события в их семейной жизни, он промолчал, так как чувствовал, что никакие слова не могли бы выразить его переживания. Это был защитный панцирь, за которым он укрывался. «Я говорил себе, что она должна понять без слов, и всю жизнь я повторял себе то же самое, когда думал о Мэри. Я был глупцом и трусом. Я всегда молчал, потому что боялся выражать свои чувства, боялся, как последний дурак. Я был гордецом и трусом».
— Сегодня я это сделаю. Пусть это убьет меня, но я заставлю себя поговорить с девочкой, — произнес он вслух, вернувшись мыслями к дочери.
— А, что такое? — спросил фермер, который стоял, держа шапку в руке и выжидая удобной минуты, чтобы сообщить о цели своего прихода.
Доктор распорядился, чтобы подали его лошадь, стоявшую на конюшне у Барни Смитфилда, и отправился за город, помочь жене фермера, которая должна была вот-вот разрешиться первым ребенком; Это была худощавая, узкобедрая женщина, а ребенок был крупный, но доктор проявлял лихорадочную энергию. Он действовал с отчаянной решимостью, а испуганная женщина стонала и боролась. Муж то входил в комнату, то выходил; появились две соседка и молча стояли в ожидании, не понадобится ли их помощь. Шел уже одиннадцатый час, когда все кончилось и доктор мог возвратиться в город.
Фермер запряг его лошадь, подал двуколку к дверям дома, и доктор уехал. Он чувствовал себя необычайно слабым и в то же время сильным. Каким простым казалось то, что ему предстояло еще сделать. Может быть, когда он вернется домой, дочь уже будет в постели, но он попросит ее встать и прийти к нему в кабинет. Потом он расскажет ей всю историю своей семейной жизни и ее крушения, не щадя самого себя. «В моей Элен было что-то очень малое, прекрасное, и я должен заставить Мэри это понять. Это поможет ей стать прекрасной женщиной!» — думал он, уверенный в непоколебимости своего решения.
В одиннадцать часов он остановил лошадь у заезжего двора; Барни Смитфилд, молодой Дьюк Йеттер и еще двое мужчин сидели у ворот и разговаривали. Хозяин увел лошадь в темноту конюшни, а доктор несколько мгновений постоял, прислонившись к стене здания. Городской ночной сторож остановился около группы людей у ворот, и между ним и Дьюком Йеттером разгорелась ссора; но доктор не слышал колкостей, которыми они обменивались, и громкого хохота Дьюка, издевавшегося над гневом ночного сторожа. Какая-то странная нерешительность овладела доктором. Он что-то страстно хотел сделать, но не мог вспомнить, что именно. Касалось это его жены Элен или Мэри, его дочери? О6разы обеих женщин снова смешались в его мозгу, и в довершение путаницы к ним присоединялся еще третий образ — той женщины, которой он только что помогал при родах. Все смешалось в его сознании. Он двинулся было через улицу ко входу на лестницу, которая вела в его кабинет, но вдруг остановился на мостовой и стал оглядываться. Барни Смитфилд, вернувшийся после того, как поставил лошадь в стойло, закрыл ворота заезжего двора, и висевший над ними фонарь закачался взад и вперед. Он отбрасывал причудливые танцующие тени на лица и фигуры людей, ссорившихся у стены конюшни.