Посланным Сагунта пришлось ожидать довольно долго, пока центурион впустил их.
Грек, обведя взглядом полукруг, остановился, смущенный величием этого собрания. Он вспомнил вступление галлов в Рим, изумление варваров при виде этих старцев, неподвижных в своих мраморных сидениях, облаченных, словно привидения, в сверкающую белизну тканей, оставляющих открытыми лишь серебристую бороду, опирающихся о жезл из слоновой кости с божественным величием, которое, казалось, светилось в их неподвижных очах. Только варвары, опьяненные кровью, могли дерзнуть покончить со столь почтенной старостью.
Их было более двухсот человек. Между ними оставались свободные места сенаторов, которые не имели возможности присутствовать на собрании. На белых ступенях раскидывались белые тоги, точно снежная пелена, покрывающая уж обледеневшую землю. Полукругом высились ряды колонн, поддерживающих купол, сквозь который проникал сумеречный свет, как бы благоприятствовавший размышлению и спокойствию. Низкая каменная балюстрада замыкала полукруг, по другую сторону которого помещались почтенные граждане, не облаченные в сенаторскую тогу. В центре перила пресекались квадратным пьедесталом, на котором возвышалась бронзовая волчица с двумя близнецами, припавшими к ее грудям; у основания же пьедестала были начерчены буквы, выражающие высшее могущество Рима. Перед пьедесталом стоял треножник, поддерживающий курильницу, на углях которой дымилось голубое облако фимиама.
Послы сели на мраморные сиденья подле изображений волчицы, перед рядами белых и неподвижных мужей.
Некоторые из сенаторов оперлись подбородком о руку, как бы желая лучше слышать.
Посланные могли приступить к речам: Сенат внимал им.
Актеон, побуждаемый молящими взглядами обоих своих сотоварищей, поднялся. Он не надолго поддавался впечатлению и теперь уж не чувствовал того смятения, которое охватило его в первую минуту, при виде величия Собрания.
Он говорил медленно. Он описал безнадежное положение Сагунта, и его веру в союзников Республики, ту слепую веру, которая побуждает город выступать из стен и побеждать врага при одном известии о появлении на горизонте римского флота. Когда он покидал город, еще имелась провизия для существования и отвага для самозащиты. Но с тех пор прошло около двух месяцев. Сагунт погибнет, если не прибудут к нему на помощь, и какая ответственность падет на Рим, если он покинет покровительствуемый им город, который навлек на себя гнев Ганнибала исключительно тем, что вступил в союз с Римом. Какое доверие станет питать большинство народов к дружбе Рима, зная печальный конец Сагунта?..
Смолк грек, и тягостное молчание, — воцарившееся в Сенате, свидетельствовало о глубоком впечатлении, произведенном его словами.
Затем поднялся для произнесения речи Лентулий, старый сенатор. Среди тишины его резкий старческий голос говорил о происхождении Сагунта, который, если и являлся греческим городом, благодаря купцам Зазинто, открывшим в нем свою торговлю, то также был и итальянским городом, благодаря жителям Ардеи, которые в отдаленные времена отправлялись туда, чтобы основать колонию. Более: Сагунт был другом Рима. Чтобы быть ему более преданным, он обезглавил некоторых из своих сограждан, которые агитировали в пользу Карфагена!.. Какова же дерзость этого мальчишки, сына Гамилькара, который, позабыв договор, заключенный Гасдрубалом с Римом, осмеливается поднять меч на город, дружественный римлянам! Если Рим отнесется равнодушно к этому проступку, дерзость Гамилькарова щенка возрастет, так как молодость не знает узды, когда видит, что успех венчает ее безрассудства. К тому же великий город не может терпеть такую дерзость. За дверями Сенакулума находятся славные трофеи войн, которые свидетельствуют, что тот, кто подымется против Рима, падет пораженным к его ногам. Следует быть неумолимым с врагом и верным в отношении союзника.
Оба товарища Актеона, которые не знали латинского языка, несмотря на это, угадывали слова Лентулия и чувствовали себя смущенными похвалами самоотверженности своего города. Их глаза затуманились слезами, их руки разрывали темные плащи, в которые, как вестники печали, они были облачены, и, порывисто кинувшись на землю, выражая этим свою скорбь, они судорожно вздрагивали, крича сенаторам: