Грек приблизился к кушаньям и стал с жадностью уничтожать их, а волчица следила за ним взглядом, который минутами смягчался, принимая почти материнское выражение.
— Я бы хотела быть столь же богатой, как Сонника, которая начала так же, как и каждая из нас, а теперь госпожа многих из этих кораблей, имеет чудесные, как Олимп, сады, толпы рабов, и фабрики глиняной посуды, и половина земель принадлежит ей. Я бы хотела быть богатой хоть лишь на эту ночь, чтобы угостить тебя всем тем прекрасным, что только есть в порте и в городе; чтобы устроить для тебя такой же пир, как пиры Сонники, которые длятся до рассвета, и где бы ты, увенчанный розами, пил самосское вино в золотых чашах.
Грек, тронутый простотой и искренностью, с которой говорила эта несчастная, посмотрел на нее с нежностью.
— Не благодари меня… это я должна воздать тебе благодарность за то счастье, которое ты доставил мне, позволив дать тебе поесть. Почему так? Не знаю… Никто не прикасался к моему плечу, не дав мне чего-нибудь Одни давали медные монеты, другие — кусок ткани или чашу вина, большинство же награждало меня побоями и укусами; все давали мне что-либо, и я страдала и ненавидела их. А ты, который прибыл сюда бедным и голодным, который не ищешь меня, не хочешь меня, который ничего мне не даешь, ты рождаешь во мне радость тем, что не даешь, ты рождаешь во мне радость тем, что подле меня, и тело мое испытывает неведомое счастье. Дав тебе покушать, я чувствую себя пьяной, точно вышла после пиршества. Скажи, грек: действительно ли ты человек, или же отец богов, который, спустившись на землю, пришел осчастливить меня.
И возбужденная своими собственными словами, она поднялась до половины лестницы и, воздев свои худые руки к храму, озаренному луной, воскликнула:
— Афродита! Моя богиня! В тот день, когда я соберу столько, сколько стоит пара голубей, я принесу их, украшенных цветами и шелковыми лентами огненного цвета, на твой жертвенник в память этой ночи.
Грек отпил горький напиток из кувшина и протянул сто куртизанке, которая стала искать на глине то самое место, к которому прикасались уста ее спутника, чтобы прильнуть к нему своими губами. Она не прикоснулась к ужину, часть которого предложил грек, только пила, и это, казалось, делало ее более разговорчивой.
— Если бы ты знал, чего мне стоило раздобыть все это!.. Улички переполнены пьяными, которые, валяясь в грязи и волоча друг друга под руки, обрывают тебе платье и кусают ноги. Вино течет из дверей трактиров. На набережной не лучше. Несколько африканцев гнались за поселянином и, поймав его, опустили головой вниз в воду; одного кельтибера сшибли с ног ударом кулака. А Тугу, иберийскую девочку, схватили за ноги и погрузили с головой в самую большую, какая только оказалась в харчевне, бочку; когда ее вытащили оттуда, она была полузадушена вином. Это обычное развлечение. А бедную Альбуру, одну мою подругу, я видела окровавленной, сидящей на земле и держащей на ладони глазное яблоко, которое у ней выскочило от удара кулака пьяного египтянина. И так каждую ночь. Теперь все это рождает во мне страх. Мне кажется, как только я тебя узнала, я очутилась в новом мире и впервые увидела то, что меня окружает.
И продолжая говорить, она рассказала ему свою историю. Ее звали Бачис, и она не знала точно своей родины. Вероятно, родилась она в другом порте, так как смутно помнит в первые годы своей жизни длинное путешествие на корабле. Мать ее, должно быть, была волчицей порта, а она явилась плодом встречи с каким-нибудь моряком. Имя, которое ей дали с детства, было именем многих знаменитых куртизанок Греции. Одна старуха, вероятно, купила ее у лоцмана, который привез ее в Сагунт, и еще девочкой, задолго до того как стать женщиной, она познала любовь, принадлежа посещающим хижину старухи портовым негоциантам и отпущенникам города, которые рекомендовали друг другу это детское тело, слабое и жалкое, на котором еще не замечалось округленных форм ее пола. После смерти своей хозяйки она стала волчицей и перешла в распоряжение моряков, рыбаков, пастухов ближайших гор, всего этого зверья, наполняющего порт.
Ей еще не было двадцати лет, а между тем она была уже состарившейся, обессиленной, изнуренной распутством и побоями. Город она видела всегда лишь издали. За всю свою жизнь она была в городе всего два раза. Туда не пускали волчиц. Мирились только с их пребыванием подле храма Афродиты, обеспечивая таким образом безопасность Сагунта, который являлся избавленным от нежелательного наплыва людей всех стран, прибывающих в порт, но в городе иберийцы чистых нравов негодовали при виде куртизанок, а развращенные греки обладали слишком утонченным вкусом, чтобы Чувствовать сострадание, а не отвращение к этим продавщицам любви, которые, как животные, с ожесточением кидались на гроздь винограда или горсть орехов.