И стал я перед ними на колени и ударил земной поклон. И великой милостью подарили они меня: положили ручку на мою недостойную голову и ласково погладили мои волосы. Только за одно это можно было на все решиться, жизнь положить!..
Такой был про меж нас разговор. И все пошло так, как и должно было пойти. Знал я, что беру горе на свои плечи на всю жизнь -- и все-таки, нет-нет, и зашевелится в сердце надежда: ну, как совершится в роде чуда -- и Любовь Ивановна полюбят меня, если ни за что другое, так хоть за любовь мою безмерную, за мучение мое и деликатное с ними обращение!.. Разве же так не бывает?..
III.
Свадьбу назначили скоро. Мамаша почему-то торопились, -- то ли они боялись, что Любовь Ивановна запротестуют и прогонят меня, то ли, что я потеряю терпение и откажусь от этого брака.
Всего две недели был я женихом -- и не дай Бог никому такого жениховства... Да об этом уж и довольно говорить. Никто меня не тянул, сам шел-с, значить -- по делу и мука...
То, что у меня была все-таки надежда -- мне и самому удивительно. На что я надеялся? На что может надеться человек, у которого на горле затягивается петля?.. Так вот подите-ж!..
Я думал: "Повенчаемся мы в святой церкви, и стану я перед Богом и людьми мужем Любови Ивановны, и смягчится их сердце ко мне, и все будет по-милому, по-хорошему...".
И с великим трепетом стал я ждать дня нашего бракосочетания, а чтобы не раздражат Любовь Ивановну -- старался им вовсе не показываться на глаза. Сам я хорошо знаю -- каков я собой; прелести мужской мало во мне -- так уж лучше было до венца не лезть, не мозолить их глазки ясные. Только ходил по вечерам около их дома и в окна заглядывал, чтобы хоть одним глазком увидеть Любовь Ивановну...
Однажды, -- случилось это как раз накануне свадьбы нашей, -- подошел я к окошечку их горнички, а Любовь Ивановна и стоят передо мной, локотки поставили на подоконничек, личико ладошками подперли. И смотрят прямо на меня. Только сначала они были в задумчивости и не видели меня, а потом вдруг очнулись, разглядели -- и отпрянули от окошечка в таком великом страхе, точно перед ними стояло Бог весть какое ужасное чудовище. Подняли они ручки, закрыли ими свои глазки и ринулись прочь от окна. Только я им и видел...
Каково же мне было видеть это? С каким чувством должен я был войти к ним?..
Однако, я не ушел, а тихонько, через двор, как вор, пробрался в дом -- и прямо в горничку Любови Ивановны. Они стояли в уголку, прижавшись к стенке и смотрели на меня большими глазами, точно знали и ждали, что я войду к ним.
Кипела у меня в сердце горькая, тяжелая обида. И сказал я им твердо и решительно:
-- Знаете ли вы, Любовь Ивановна, что завтра еще до захода солнца станете вы моей женой?..
И они тихонько кивнули головой -- мол, знаю.
-- И вы согласны перед Богом и людьми назвать меня своим мужем?..
Любовь Ивановна снова в ответ кивнули головкой и при этом пальчиками хрустнули.
-- И перед своим сердцем? -- спросил я еще и тронул рукой их маленькую холодную ручку...
И вот тут-то уже получился совсем иной ответ. С испугом отдернули они назад свою ручку и так жалобно вскрикнули:
-- Ах, нет, нет!..
И губки у них скривились от мучения...
И еще сильнее заворочалась в моей груди обида против них.
-- Так-с! -- сказал я. -- Выходит, значит, что вы не иначе, как любите другого, а мамаша с папашей запрещают?..
Опять Любовь Ивановна тихо хрустнули пальчиками и заплакали и, облившись слезами, сказали:
-- Не мучьте меня...
Только и всего...
Что было делать?.. Пропала вся моя твердость и решительность. Не мог я без жалости смотреть на их слезы. К горлу поднялось что-то горячее и сдавило его так, что мочи не было никакой. И я сам заплакал и рыдающе сказал им:
-- Любовь Ивановна! Вот как перед Богом -- жизнь готов отдать за вас! Только не невольте себя. Если я нам не мил и противен -- пните меня ножкой, как пса поганого -- пошел вон, мол, от меня, ты, мразь неумытая! И я уйду, и не увидят меня больше ваши глазки ясные. Удавлюсь я в своей конуре, и вам нечего жалеть меня: собаке и смерть собачья!..
А Любовь Ивановна еще пуще заплакали и уже сами схватили меня за руку обеими своими ручками и опять вскричали:
-- Ах, нет, нет!..
А потом вдруг перемогли себя, затихли и так ласково промолвили:
-- Вы суть не причем, Кирилла Иваныч. Вы -- хороший, добрый... Не спрашивайте меня ни о чем. Идите домой. Если вы не отказываетесь от меня -- то мы завтра повенчаемся...