-- Глаза что-то слезятся... Должно быть, ветром надуло...
-- Бывает... -- говорят папаша и подозрительно смотрят на меня.
Они чуют что-то неладное, но не спрашивают и все играют, играют, а я случаю и плачу, да гляжу из окна на наш флигель, где томится одна-одинешенька Любовь Ивановна, моя радость и мучение, счастие и несчастие...
Вернусь вечером домой -- Любовь Ивановна только ласково улыбнутся и отойдут, и опять начинается тоска и мука, еще горшие, чем днем, потому что приближается час ночного расставания, оставляющий каждый день точно новую рану в моем разобиженном сердце...
И как только сердце человеческое может столько вынести!.. Каждый вечер, перед тем, как ложиться спать, приходилось мне перестрадать столько, сколько иной и за всю свою жизнь не перестрадает...
Уж, кажется, на что мне было надеться?.. Любили ли кого Любовь Ивановна, или просто я им был не мил, противен, только уж очень хорошо видел я, что они не могут пересилить себя -- и никогда не смогут, хоть им и жалко было меня до слез. Но человек -- слабое существо, и так он уж создан, что ему хочется верить в лучшее, а не в худшее. Иначе, впрочем, и жить было бы невозможно. И я верил, и все ждал чуда, -- отчего бы и не случиться было чуду?..
Как начинает подходить время сна -- уж я и смотрю на Любовь Ивановну, впиваюсь глазами в их личико, в глазки ясные, уста алые. Вот, смилостивятся, думаю, наконец, и позовут меня к себе в спаленку и скажут ласково и любовно:
-- Твоя уж я. Заслужил ты меня. И будешь ты отныне настоящим мужем мне перед Богам и перед людьми...
И дрожу я весь и обмираю, об этом мечтаючи, так, вот кажется и умру на месте, если они уйдут и оставят меня одного, без всякого утешения...
А Любовь Ивановна чувствуют, знают, что я жду, смотрю на них, слежу за каждым их шагом, -- и их личико белеет, губки дрожат от страха, и все тело их бьет дрожью, как в лихорадке. Они не смотрят на меня, и все кутаются в свой пуховый платочек, точно хотят спрятаться от меня, от моих ожидающих и просящих глаз.
Наконец, они подходят ко мне и поднимают на меня свои глаза, -- какие глаза. Боже мой! Раз увидишь -- на всю жизнь запомнишь! Точно сама душа человеческая смотрела на меня из них со слезами, с тоской, с мольбой о сострадании...
Побелевшие губки их чуть шевелились, и я не слыхал, а только угадывал, что они говорили:
-- Спокойной ночи...
И ко мне протягивалась холодная, дрожащая ручка...
Точно падал я откуда-то со страшной высоты и разбивался впрах. И не было у меня сил, чтобы просить их, или упрекать... Только молча прикладывался к их ручке и потом сидел, как убитый...
Любовь Ивановна уходили в свою спаленку и закрывали дверь. И я смотрел на ту дверь, как заколдованный...
Рассказывают, что если вокруг курицы провести мелом на полу черту -- она ни за что не переступит ее и не выйдет из этого круга, хотя сделать это не стоит никакого труда. Вот так и я, как эта курица, был с этой дверью. Как муж -- я имел полное право войти в спальню своей жены, -- но я не смел даже подойти к ее двери, а не то что открыть ее и переступить порог...
И я ложился в свою постель, и в темноте, со скрежетом зубовным спрашивал Господа Бога:
-- Что же это такое будет?.. За что, Господи?..
Раз я не выдержал, -- поднялось в груди что-то горячее, ударило в голову и в глазах у меня свет померк, -- обхватил я руками Любовь Ивановну, прижал их к сердцу своему, стал осыпать плечики их безумными поцелуями, и плакал я, а смеялся, и просил, и требовал, точно сумасшедший, сорвавшийся с цепи. А они, бедненькие, со страху лишились языка и только губки раскрывали, как умирающая птичка, да похолодевшей ручкой упирались в мой лоб, чтобы отстранить меня от себя. Потом, собравшись с силами, промолвили, наконец:
-- Что вы, Кирилла Иваныч, побойтесь Бога!..
И я сразу оставил их, но успокоиться не мог, плакал, бился головой о стол к кричал:
-- Когда же вы перестанете пытать меня, Любовь Ивановна?.. Никаких сил моих нету больше! Я убить вас могу!..
А они дрожащей ручкой подавали мне стакан с водой, и из их глазок ручьями бежали слезы, и они говорили, плача:
-- Ну, зачем?.. Кирилла Иваныч, родной, не надо...
Потом взяли своими ручками мою голову и поцеловали меня в лоб, Этим и укротили сразу зверя.
Упал я им в ножки, слезно стал молить о прощении, бил себя по голове кулаками, в наказание за свою неслыханную дерзость. И они старались поднять меня, говоря со слезами:
-- Встаньте, Кирилла Иваныч. Вы ни в чем передо мной не виноваты. Это я одна виновата во всем. Но я не могу ничем искупить моей вины перед вами... Ах, зачем вы меня полюбили! Я не стою вашей любви!..
И губки у них дрожали, и глазки смотрели, как у овечки, у которой горло перерезали, совсем точно умирали от своей душевной боли...