Санька, раздраженный долгим ожиданием поклевки, реагирует на наш громкий смех злобным шипением:
— Да заткнитесь вы! Всю рыбу распугали, черти!
Через некоторое время у рыбы, видимо, начинается второй завтрак, и клев возобновляется. Но так как я не могу делать одновременно два дела — и удить, и слушать, — то умная рыба пользуется этим и спокойно склевывает мою наживку. Я каждый раз с опозданием выхватываю из воды пустой крючок.
— Ты так всех червей переведешь. Я на одного вытаскиваю пять рыбин, а ты десяток червей изводишь на несчастного малька, — справедливо возмущается Санька, когда я наконец вытаскиваю плотвичку чуть побольше мизинца.
К обеду на берег приходит тетя Аня с корзиной белья, и я иду с ней полоскать на плот. Когда я возвращаюсь, Бори уже нет — он ушел обедать. Санька и братья-близнецы Доронины, мокрые, с гусиной кожей и посиневшими губами, разжигают костер. Оказывается, они целый час ныряли, натаскали два десятка раков и теперь собираются их варить. У запасливых братьев в карманных богатствах есть даже соль в спичечной коробке, а ведерко нашлось у нас. Когда от раков остается только горка красной шелухи и несъедобных голов, Санька начинает передо мной позорить светлого мальчика.
— Представляешь, — вытаращив покрасневшие от ныряния глаза, говорит Санька, — он раков боится! Мы с Доронятами швыряем их на берег, а он боится их в руки взять. Мы кричим, чтоб он брал их за спинку возле клешней и бросал в ведро, а то уползут в воду, а он возле каждого рака возится по пять минут. Пришлось семилетнюю Катьку просить, та быстро с ними управилась. Представляешь, раков боится, а еще с паспортом! — с презрением говорит Санька, намекая на Борины шестнадцать лет.
— Может, он никогда живых раков не видел. Вот ты смотрел по телевизору, как змееловы берут гадюк голыми руками, а тебя ведь не заставишь дотронуться даже до ужа, верно? — заступаюсь я за светлого мальчика, зная, что Санька панически боится змей.
— Ой, что ты! — с отвращением передергивается он. — Ни за какие деньги!
Дня через два мы идем на луга за земляникой. Боря опять увязался за нами. Я и Санька — опытные ягодники, знаем все заветные места и то и дело кладем в рот землянику, а светлый мальчик тащится по нашим следам и подбирает зельки, оставленные нами дозревать. Мне становится жаль его.
— А давайте, — предлагаю я, — сначала все вместе наберем ягод, а потом устроим пир горой.
Санька ворчит, но потом смиряется и отдает свою шапку из газеты под землянику. Обобрав все, мы спускаемся к озеру и, разлегшись на траве, пируем. Через несколько минут на дне шапки виднеются только розовые пятна от сока. Мы облизываем и обнюхиваем пальцы, сладко пахнущие земляникой.
— Хорошо, да мало, — вздыхает Санька.
Боря долго не отводит глаз от солнечной дорожки на воде и неожиданно начинает торжественно декламировать:
О Русь! Малиновое поле
И синь, упавшая в реку!
Люблю до радости, до боли
Твою озерную тоску.
— Это чьи стихи? — спрашиваю я.
— Есенина… А хотите, я вам почитаю свои?
— Ну, давай читай, — оживляемся мы.
Не глядя на нас и заикаясь от волнения, он читает нам стихотворение про лешего, который по утрам «делает зарядку, с листьев пьет росу, смотрит, все ль в порядке у него в лесу», поправляет гнездо у синицы, перевязывает зайцу раненую лапку и, устав от дел, садится на пень и закуривает трубку, набитую мхом.
Стихотворение нам понравилось. Санька уже с интересом и уважением смотрит на живого поэта.
— Ты это недавно написал? — спрашивает он.
— Ну что ты! — пренебрежительно махнув рукой, говорит Боря. — Это так… детство. Теперь я таких не пишу.
— Ты хочешь стать поэтом? — допытывается Санька. — А тебя где-нибудь уже печатали?
— Да, в «Комсомолке» и в журнале «Ровесник», правда, только по одному стихотворению. Конечно, я писать буду всю жизнь. А пока учусь в машиностроительном техникуме, чтоб иметь для начала какую-нибудь профессию, все равно какую, это не важно.
Мы потрясены этими откровениями.
— Да, — говорит Санька, — а я вот ни в жизнь не смогу написать даже двух строчек.