— Вперед!
Они вылетели на холм, и Воронок заржал.
На берегу засмеялись.
— Явление второе! — закричали там, а потом стало тихо. Тихо-тихо — на магнитофоне кончилась песня, и в этой паузе взвизгнула Натка:
— Сабля! У него сабля!
Пламя костра сверкало на клинке.
Они лихорадочно, бестолково шлепали веслами по воде…
Он стоял на холме, просто стоял, опустив саблю.
Берег был пуст, только магнитофон, забытый в спешке и испуге, играл.
Они отплыли метров на двадцать и снова кричали ему что-то, хохотали… Она смеялась вместе с ними, испуг прошел.
Сабля выскользнула из пальцев. Блеснула. Воткнулась в песок. Покачалась. Замерла.
Он медленно сполз с коня, обнял его и заплакал. Сначала еле слышно, без слез. Потом навзрыд.
Воронок встряхивал гривой и тянулся к воде — ему хотелось пить.
Свердловск
Леонид НЕЧАЕВ
ЧУГУНОК КАРТОШКИ
Лютое морозное утро дохнуло в лицо Петровичу. Он потоптался в нерешительности, но лес был рядом — большой, добрый, и мальчик ступил в его объятия. Лес охватил его тишиной. После школьного шума от тишины зазвенело в голове, как после обморока. Мальчик, которого все звали по-взрослому Петровичем, брел и брел по глубокому заскорузлому снегу, проваливаясь выше колен; снег, словно стеклянный, обдирал голенища юфтевых сапог. «Прям разулся бы и босиком», — с сожалением глянул на сапоги Петрович.
Лес был хорош. Поднял на него глаза Петрович — и про сапоги забыл. Отцовской силой, могучей и покойной, суровой и ласковой, веяло от него. Петрович, хотя и стал в лесу вдруг таким маленьким, почувствовал себя уверенно и уютно среди толстых, не в обхват, сосен и елей, словно обнял его кто-то родной, приголубил безмолвно.
Петрович был невелик ростом, весь-то с варежку, хотя ему шел четырнадцатый год. Правда, кость — главное дело — была широка. Был он силен и вынослив и много мог пройти по снежному целику, если бы не наст, портивший сапоги. Наконец он ступил на свою тропинку и пошел легче и бойчей. Тропинкой этой хожено-перехожено, каждый кустик знаком…
«И немного пути-то спрямил, — подумал Петрович, — а устал. И сапоги вот… не поберег». Помимо сапог, думал он еще о своем ужине. Картошки оставалось мало, всего чугунок, а жить надо было день, два, а то и больше. Не рассчитал Петрович. Весенняя распутица подвела. Ранняя распутица…
Мать уехала более недели назад. Петрович в день ее отъезда проснулся рано. Соскочил с печи, приплющил нос к стеклу: оловянный свет в окошке плавится, сумрачные ели да сосны в снегу торчат.
— Эх, скудно живем! — пожаловался он тогда вслух. — А мне трава густая снилась. И солнце.
— Зелень снилась — так это, должно, к хорошему, Петрович, — ответила мать. Она встала до свету и уже собиралась к отъезду.
Это от матери пошло: Петрович да Петрович. Так она величала своего сына, единственного мужика в доме, а имя его было Генка.
— Дай-кось я тебе подсоблю.
Петрович потуже стянул и связал концы платка у матери за спиной, «Пусть Петрович, — думал он. — Так даже уважительней. Может, ей слово это в помощь…» Мать тосковала по старшинству мужскому, по обращению, сердцу привычному, уважительному и ласковому. «Пусть Петрович. Ей так сподручнее. Она хоть и мать, а я мужик: перед кем же ей слабостью себя потешить? Нешто ей слабой побыть не хочется?» Мать присела перед дальней дорогой, присел и Петрович. Она глянула на стену, на карточку старшего, с фронта не пришедшего Петровича, пошевелила губами, шепча что-то, вздохнула, встала. Ехать ей надо было далеко, в самый Ленинград: телят колхозных поручили ей продать государству. Колхозу нужны были деньги на покупку нового дизеля.
Петрович оставался в избе за полного хозяина. Давно бы пора в деревню, поближе к людям, перебраться. Все собираются они с матерью, да только изба не отпускает. Так и живут: мать на скотный двор вон в какую даль ходит, всякий раз затемно поднимается, а Петрович вместо отца за лесом присматривает.
Похлопала мать себя по карманам полушубка, прощупала завязанные в платочке деньжата и пошла вперед с узелком в руках, слезы от сына пряча. Петрович шел следом, крепясь, чтобы самому от разлуки не заплакать.
— Ты ж смотри там… — важно и заботливо говорил он, а дальше не мог: в горле душило. Далеко не дала она провожать себя — дальние проводы — долгие слезы, — поцеловала сына у кривой сосны, домой вернула. А идти ей от кривой сосны до деревни, где ее ждал грузовик с телятами, было никак не меньше часу.
«Что ж дальше было?» — вспоминал подробно Петрович, спеша узкой твердой своей тропинкой.