— А вот и наша изба. Стража Тихая местечко называется.
Стража Тихая встречала их безмолвием. Не вился приветливый дымок над кирпичной трубой, не висело на веревке через весь двор белье, даже собака не лаяла. Рыжика заели волки. Тихо задавили, даже в избе не расслышали. Только остались на окнах избы волчьи широкие скользящие следы: скребли лапами по окнам, в избу смотрели ночью… Надо бы новую собаку завести, в лесу без собаки нельзя, да только сердце пока нового друга не позволяет.
Пошумливали над крышей сосны и ели, и от их шума полнее становилось одиночество Стражи.
— Мне как-то жутко, — прошептал мальчик, теснясь к Петровичу.
— Гляди, — показал Петрович на небо.
Давно уже завалило небо серыми бугристыми облаками. И все же меж ними зияли просветы, по которым, словно по рукавам реки, быстро и густо текло слепящее серебро и золото солнечного света. Рукава то сплетались, то расплетались, то вовсе исчезали, то вдруг размывали закраины облаков. Облака вновь оползали, погребая под собою светоносные ручьи. Мгновенно сгущался над Стражей сумрак. Глухо и бесприютно становилось в лесу, страх таился в диком углу, под тяжелыми шатрами тусклой дремучей хвои.
Но вот в рыхлом облаке что-то вновь заколобродило, забурлило, засветилось. Промоина! Все светлее, светлее, ярче!.. Прорвался свет и хлынул широко и могуче на безмолвную землю. И грянули птицы по всему бескрайнему лесу…
— Весна, однако!.. — глубоким вздохом освободил грудь Петрович.
Мальчик тоже перевел дух. Вслед за Петровичем ступил он в избу.
Разделись.
Петрович сглотнул слюнки, сказал:
— Ну, давай есть.
Мальчик мотнул головой и сразу сел за стол. Видно было, что он здорово проголодался. Петрович затопил печь, затрещали березовые чурки, загудел, заговорил огонь.
Картошка лежала в углу, заботливо завернутая от мороза и света в старую телогрейку. Петрович, улыбаясь мальчику, нащупывал и доставал по одной картошинке. Остатку было всего семь штук, да и то некрупных. Петрович еще пошарил по рукавам и карманам телогрейки, даже тряхнул ею, но запас был весь. «Что уж тут делать?» — подумал Петрович. Помыл картошку в лохани: вышло полчугунка.
— Живем! — показал он чугунок мальчику.
Тот сидел за столом и ждал, как малое дитя. Лицо мальчика, повернутое к печке, где оживал чугунок, было строго.
«Натерпелся же ты в своей жизнюшке, коль с малых лет такой строгий!» — подумал Петрович, развешивая на табуретках возле печки байковые портянки беглого.
— Подай, пожалуйста, кашне, — попросил мальчик.
— Чего? — не понял Петрович.
— Шею обмотать. А то горло болит.
«Ишь ты какой! — подумал Петрович, поднося ему кашне. — Все ему подай… пожалуйста…» Подавать, однако, было почему-то не обидно. «Если человек в беде, то у него есть право над тобой… Отчего ж ему не угодить?» Петровичу было радостно стараться для этого бледного, немногословного, сурового мальчика. «Только бы у него слезы из глаз не катились, как давеча», — пугался Петрович, поглядывая сбоку в его печальные, глядящие сквозь огонь, сквозь печку и избу глаза. Невыносимая жалость душила Петровича, и он, напуская на лицо веселость, бегал по избе, переставляя без нужды у печки хромачи и калоши, заглядывая в чугунок, заранее готовя постель.
— Не суетись, — сказал мальчик, и Петрович смущенно сел рядом с ним на лавку.
Так они сидели и слушали разговор чугунка. Огонь нетерпеливо облизывал его закоптелые бока, словно был голоден и хотел добраться до заветных лакомых картофелин. Чугунок бормотал все громче и торопливей; вот он уже стал пускать пузыри и захлебываться. Сглатывая слюнки, мальчики не сводили с него глаз. Вода выпрыгивала за край, шипела, обжигаясь о конфорку.
— Ты как любишь картошку есть? — спросил беглый и, не дав ответить, сказал: — Я очень люблю, чтобы к картошке было сало с морозу.
— А я, — вздохнул Петрович, — с солеными грибами люблю, да нету их нынче.
— Чтобы то-оненькими скибочками было нарезано… Я прямо с кожицей ем.
— А я с солеными огурцами страсть как люблю.
— А я даже сырое мясо есть могу.
Огонь стал ровнее, смирился и делал свое дело неторопливо, даже, казалось, нехотя, словно назло мальчикам.
— Посмотри, — сказал беглый, и Петрович заглянул в чугунок. — Ну, как там она?
— Разваривается.
— Давай скорей, а то у меня от запаха голова кружится.