Я превратил мое ухо в локатор, уверенный, что кто-нибудь в классе шепнет мне подсказку. И точно!
— Приматы, — повторил я вслед за чьим-то спасительным шепотом. — Вы объясняли приматов.
— И что я о них говорила?
Что она говорила? Да пусть меня утопят в бочонке с ромом… С Сашкой Гвоздиковым мы обсуждали кино «Пираты XX века», и Сашка, конечно, не бросит мне теперь спасательный круг — сам прослушал урок.
— Пираты… То есть приматы… Они были дикими и жили в диких условиях. Их беспощадно истребляли. Сейчас их меньше истребляют, и приматов становится больше.
— Так-так, становится больше, — повторила язвительно Эмма. — Ну а как они выглядели?
— Когда?
— Прежде, сегодня, сейчас!
— A-а… Ну, прежде они выглядели хуже, у них жизнь была хуже. Сейчас у них жизнь пошла получше, но красавцами их все равно не назовешь.
— Это почему же?
— Потому… Потому что у них нестройное тело.
Класс грохнул, а Эмма позеленела. Сидевшая передо мной практикантка прикрылась тетрадкой и ткнулась в парту. А что я такого сказал? Любимую же фразу самой Эммы Драконовны. Про кого бы она ни рассказывала, у нее все животные имеют «нестройное тело» — и кенгуру, и слоны, и жирафы, стройный разве что только червяк. Да сама она держится «стройно», будто бы этого червяка проглотила, — ходит с задранным вверх подбородком, высокая, как телебашня, ненасытная, как голодный удав. И кактусы на подоконнике торчат, как ее телохранители, — ишь ощетинились! Так и шепчут: «Колом уколем, колом!»
— Садись, Елисеев, двойка, — переждав смех, проскрипела Драконовна. — Передай мне по партам дневник.
Практикантка обернулась, чтобы, взяв мой дневник, передать его дальше по ряду, и я поймал ее сочувственный взгляд. Правда, может быть, я ошибался. Ну что значит взгляд? Вот сядет сама за учительский стол, тогда мы разберемся, чего стоят эти синие взгляды из-под намазанных тушью ресничек. Сегодня я как раз подсмотрел в коридоре, как она мазюкала их, привстав на цыпочках перед зеркалом. Умора! Сама пигалица — собирается нас обучать. Третий раз сидит на уроках у Эммы, записывает в тетрадочку все ее и наши изречения, а скоро возьмется зарабатывать на нас свои пятерки за практику — практикантам ведь тоже ставят отметки. И тогда-то хорошего от нее нечего ждать…
— Ну, ты даешь! — прошептал мне Сашка Гвоздиков восхищенно. — Две двойки за один урок — это же надо уметь!
— Два да два — четыре, — ответил я коротко и отвернулся от Сашки.
Да пусть, в самом деле, хоть восемь! Зоология — ерундовый предмет. Зато следующий урок у нас физкультура, и мы пойдем в лесопарк кататься на лыжах. У нас замечательный лесопарк. Школа находится всего в пяти минутах ходьбы от гранитных ступенек, над которыми стоит щиток «Берегите «зеленого друга». Здесь начинается лыжня, которая ведет через высоковольтную трассу и мимо корпуса лесотехнического института в огромный заснеженный бор. Мы знаем его вдоль и поперек — от шеренги деревянных фигур, вытесанных студентами, охраняющих, как стражники, вход в угрюмый сосняк, и до дальних коллективных садов, расположенных по ту сторону карьера-озерка, которое летом кишит головастиками. Вообще зоологию этого леса, его белок, дятлов, сорок мы знаем, пожалуй, получше, чем скучную Эммину зоологию. Сами здесь практикуемся, сами рассматриваем следы на снегу, сами исследуем птичьи гнезда в малиннике или паучьи сети-ловушки, натянутые между кустов.
В лесопарке можно встретить интересных людей. Сюда приходят физкультурники на лыжные кроссы, студенты, сажающие дубки и кустарник, которые всегда по-приятельски берут нас в компанию; здесь неразговорчивые художники расставляют мольберты, и мы тихонько подсматриваем, как из цветных масляных червячков на палитрах возникает закатное небо, горящие кострами рябиновые кусты или одно и то же озерко между гранитными валунами, но у каждого художника свое, непохожее — то пестрящее, как пролитый бензин, то блестящее и неживое, как голубые бока у автомобиля, а то неожиданно настоящее, такое, что кажется: брось камешек в эту картину — и он звонко булькнет, а по глубокой воде разбегутся круги…
Вообще лесопарк — красота. И если бы Эмма Драконовна догадалась хоть иногда проводить урок не в кактусовом застенке, а здесь, на морозной свободе, то, может быть, мы как-то с нею еще примирились. Но зимой она боится морозов, весной — энцефалитных клещей и в любое время года боится «потери авторитета».
Потеря авторитета — это вот что за штука. Мы слышали, как она рассуждала о ней с учителем физкультуры Соколиком.