Мы неохотно тащились к выходу из лесопарка. Прошли мимо деревянных идолов — они злобно покосились на нас залепленными снегом глазницами. Что-то неодобрительное и хриплое кричала перелетавшая в вершинах ворона, преследуя нас, как лазутчица Эммы. Низкое солнце заволоклось пеленой, бесцветно светило на посеревший наст и почерневшие сосны. Еще несколько лыжников обогнали нас на лыжне, бодро гикая, понеслись к корпусам института.
Под щитком с надписью «Берегите «зеленого друга» я увидел на снегу ярко-красную варежку. На грязном снегу белели выцарапанные палкой слова: «Мальчики, где вы? Ждем вас в школе. Е.В.».
— Может быть, не соваться нам в школу? — спросил Ладушка. — С такой музыкой встретят! Разойтись по домам от греха…
Это у него бабушкино словцо — «от греха». Я сказал бы другое — «от сраму». Врать придется, выкручиваться, снова строить из себя дурачков.
— Ни шиша! — отрезал Гвоздиков. — Прямиком надо в школу. Мы заблудились, замерзли и валимся с ног. Бедные дети в лесу — кто им покажет дорогу? Спасибо, нашлись добрые дяденьки-лыжники и вывели нас из трущобы.
Подойдя к школе, мы увидели стоящего на ее крыльце учителя физкультуры Соколика. Уперев руки в бока олимпийки, с непокрытой головой, он явно нас поджидал.
— Здоров! — больно ткнул меня Сашка. — Это что же такое: покойник воскрес?
Он первым бойко поздоровался с Соколиком и нахально спросил:
— Владимир Иваныч, а как это вы уже выздоровели? А нам сказали, что вы прямо при смерти!
— Кто сказал? — нахмурился физкультурник.
— Кто же, как не Эмма Даниловна? Сказала — вы так разболелись, что практиканткой вас пришлось заменить.
Брови у Соколика закачались, как поплавок на воде.
— Эмма Даниловна спутала, — сказал он сухо. — Мы с ней договорились, что она объявит только о замене учителя.
— Значит, она наврала! — торжествующе выкрикнул Удалов.
Позы у всех ребят стали свободнее, мы облегченно переглянулись. Если по дороге мы еще твердо не договорились, признаемся ли в нашей затее Соколику и ребятам, то теперь все стало наконец и ясно и твердо: не признаемся ни за что!
Соколик, видимо, почувствовал эту решимость, обведя нас медленным пронзительным взглядом.
— Так, — сказал он понимающе. — Вы сбились с дороги и заблудились?
— Заблудились! — подтвердили мы хором.
— Измучились, замерзли?
Мы кивнули, а Ладушка жалобно потер рукавицей замороженный яблочный нос.
— Ну, а раз такие дела, то идите домой отдыхать. Спасибо вам за то, что показались, успокоили нас.
— Как, нам можно идти? — удивился искренне Ладушка.
— Можно. Приятного отдыха вам!
— А вы, а вы как?
Наверное, вопрос Ладушки звучал глупо, но нам этого не показалось. Мы тоже переминались с ноги на ногу, медля идти восвояси. Разве могли мы подумать, что история так просто закончится? А разбирательство, записки к родителям, суд, педсовет?
— А я пойду Елену Владимировну выручать, — сказал Соколик, глядя как-то мимо нас, в сторону. — Чехвостят ее сейчас в кабинете директора. Чего вы топчетесь? Хотите полюбоваться?
Мы не двинулись с места, но дружно скосили глаза на окна первого этажа, в которые не раз подсматривали совещания учителей.
— А ее-то за что? — пробормотал Удалов.
— За то, что потеряла детей в лесу, показала себя никудышной учительницей, перепугала всю школу, — безжалостно перечислил Соколик.
— И что ей за это будет? — пробасил Гвоздиков.
Соколик пожал плечами.
— В тюрьму не посадят и диплома учителя не лишат. Просто человек сам себе никогда не простит свою первую неудачу. Бывает, что совестливый человек вот так в первый раз обожжется в школе и потом всю жизнь обходит ее стороной. А на его учительском месте сидит какая-нибудь змея или грымза. Сидит уродина и готовит себе на смену бездушных уродов. Вот и все, что здесь может быть!
Он помолчал, потом решительно сгреб меня вместе с лыжами в стальную охапку, залихватски позвал остальных:
— Айда любоваться!
В незашторенное окно был виден весь директорский кабинет, где по подоконникам щетинились все те же вездесущие Эммины кактусы. Сам директор сидел к окошку спиной и, как я тут же заметил, заведя руку за спину, украдкой запихивал окурок в горшок. Соколик это тоже заметил, поэтому отвел мне вверх подбородок и скомандовал:
— Куда не следует, не глазеть! Ты дальше, дальше смотри!
Дальше от стекла была Эмма Драконовна. Она расхаживала по ковру стройным шагом, стройно неся свое деревянное тело. Рука ее рубила воздух топориком вслед каким-то сердитым словам. Возле шкафа, одной рукой в красной варежке придерживаясь за стеклянную створку, стояла с понуренной головой практикантка. Она была все в том же своем сером свитере, в шапочке, с торчащим из-под нее свиристелевым хохолком. Хохолок ее, правда, не чубатился бодро, он поник и наполовину приклеился ко лбу. Подчерненных глаз ее не было видно: едва она пыталась их вскинуть на Эмму, как та отрубала ее взгляд своим топором и еще энергичнее двигалась по ковру. Черный гребень прически на ее затылке был, казалось, отлит из металла.