— Эй, кому тут внука сдавать?.. Подходи!
И человек, который шел по черной тропинке у вагона, оказался моим дедушкой. Я его раньше никогда не видел. Больше на станции никто не выходил и никого не встречали. А поезд длинный… Дедушка снял меня с вагонной лесенки, как маленького, на руки. Мне стыдно стало, и я словно окаменел весь. А проводница кричит и чемодан подталкивает. Оказывается, поезд уже поехал…
Я там жил у дедушки.
… оглядываюсь, смотрю, где же это Велихово. Я его представлял на зеленом холме, вокруг — речка, а у самой речки — домик, где дедушка.
А дедушка совсем не такой, оказывается, а похож на обыкновенного старичка в кепочке. У него лицо темное, а щетина седая. Глаза добрые. Он меня щетиной уколол и говорит:
— Чемоданишко-то большой, да легкий.
И постучал по нему. Мы еще стояли, ждали, пока поезд проедет. Дедушка будто стеснялся. А у меня в носу защипало, я все по-другому представлял — и Велихово, и дедушку… Но ведь все равно обратно не поедешь.
Дедушка со мной как со взрослым говорит:
— У нас хорошо, всем нравится, кто приезжает, городские…
Потом взял чемодан и пошел через рельсы на другую сторону. Я чувствую: он мне совсем как чужой, но добрый. Я тоже за ним, через рельсы. Там тропинка в лес началась, одни березы и травой пахнет. В поезде по-особенному как-то пахнет. А тут — травой пахнет, землей и ягодами, когда они на солнце. Я стал смотреть в траву и вдруг думаю, что надо чемодан у дедушки забрать. А как его назвать — не знаю. Мартын Денисович? Нет, так нехорошо. Он же дедушка. Я говорю:
— Давайте я сам понесу, он легкий.
Дедушка улыбнулся:
— Твое дело отдыхать. Ты в городе сколько намучился, а наше дело привычное. Ничего, не сомневайся.
Я все-таки сомневался, а дедушка шел и рассказывал про деревню, как леса хотели вырубить, а председатель не дал, про курей и про Жульку. И сказал, что в пруду можно ловить рыбу, но можно и на речку — это подальше…
— Конов, твое сочинение на окне написано?
— Нет…
— Смотри в тетрадь. Все пишут, а ты сидишь.
— Я думаю.
— Мыслитель…
В деревне есть пруд. Там водится много рыбы. Еще там есть колхоз.
… вечером, когда уже темнеет, когда от травы будто холодок поднимается, небо синее-синее, и по нему идут самолеты. Сначала один звук и, кажется, земля к небу все ближе, ближе… А потом, когда еще сильнее стемнеет, вспыхивают далеко позади звука яркие огоньки, будто колет глаза.
Это уходят самолеты. Отталкиваются от земли… Я только утром понял, что я в Велихове, что оно и правда на трех зеленых холмах, а возле пруда все время белые гуси, настоящие, с перепонками. А дедушка сам блинов напек — ночью, что ли? — и меня утром разбудил; в доме все такое деревянное и часы тикают с кошачьими глазами. В окне — как картинка, только живая. Пруд с гусями, домики из бревен, бабушка какая-то идет, а у нее ведра на коромысле. И за окном много солнца, а в доме как будто еще ночь осталась, но спать уже не хочется. Так много солнца…
Там очень красиво.
… и вдруг дверь заскрипела медленно и что-то мягкое на пол упало; смотрю — собака входит, небольшая такая, и не кидается, не лает. Подошла, обнюхала. Дедушка говорит:
— Это, Жуля, свой приехал. Познакомься, и дружите с ним. Ты, Владимир, дай ей блина, она возьмет. Пусть привыкнет.
Он так и сказал: Владимир.
А я в первый вечер все боялся: как он меня называть будет? Внучек Вовочка? Провалиться можно. А он меня Владимиром называл, а потом Володей. А сначала просто на «ты»…
— Лоскутов! Еще раз увижу — два! У вас что, своих голов нет? Верочка никуда из города не уезжала, а пишет — не оторвется!
У нас была собака. Она очень умная и понимает человека…
— Ну чего тут списывать?! Лоскутов! А?
— Я так.
— А я — вот эдак! Потянись еще!
— Я слово посмотреть…
— Можешь спросить! Рука не поднимается?!
— Поднимается…
— Какое слово-то? А ну, гляди в свою тетрадь!
… но только своих родных людей.
— Слышь, Коник!..
— Ну?
— «Сенокосилка» через черточку?
— Дурак!
— Ага. Спасибо.
На чужих она лает и прогоняет их.