… утром все холмы были в росе, и я шел до самого поезда в дедушкиных сапогах. Он все говорил:
— Вы это… с Мариною вместе приезжайте. На охоту пойдем. Рыба твоя подрастет. Вы приезжайте.
Марина — это моя мама. Я смотрел на дедушку и никак его уже не мог другим представить. Он только такой, мой дедушка. Сапоги хлопали меня по ногам, но идти было совсем нетрудно. Только я не знал, что вижу дедушку в последний раз и он скоро умрет, в августе.
Мы с мамой плакали, когда письмо пришло, но поехать не смогли, чтобы хоронить.
Туда поезд долго идет…
— Конов, все уже сдали! Ты что, спишь, Конов!
… и даже название «Велихово» теперь кажется таким грустным и сказочным сразу. Дедушка шел за вагоном до самого мостика и чуть не споткнулся и засмеялся, замахал рукой…
— Выйди вон, Комоцкий! — сказала Леонора.
— Уже иду, — ответил Комоцкий.
— Кто следующий? — спросила Леонора.
Над последними партами у окна жужжала муха.
— Желающих больше нет, — объявила Леонора. — Тогда продолжим урок. Перестань гудеть, Шашкин!
Все уставились на муху. Та заволновалась и стала биться о стекло.
— Это не я, — робко сказал Шашкин. — Поймать?
— Шашкин пойдет к доске, — ответила Леонора. Шашкин уныло побрел к доске, встал у первой парты среднего ряда и объявил:
— Стихотворение…
— Как стоишь? — сказала Леонора.
— Нормально, — удивился Шашкин.
— Вынь руки из-за спины. Так уголовники гулять ходят. А перед учителем так не стоят!
— Так вы же пионервожатая, — вздохнул Шашкин.
— Я тебе сейчас у-чи-тель! Потому что сейчас урок! Ясно? И зовут меня сейчас Э-ле-о-но-ра Вя-че-сла-вов-на! Ясно?
Шашкин кивнул.
— Воробьева, что ты там пишешь?
— Я?.. — вздрогнула Верка. — Ничего…
— А ну давай сюда!
— Я больше не буду, Лео… нео…
— Она мальчиков рисует, — хихикнула Светка Рябова.
— Давай сюда!
— Не дам, — прошептала Верка.
— Что-о? — взвилась Леонора.
Резко поднявшись из-за стола, пионервожатая пошла в атаку. Верка подгребла к себе бумажки и, наклонившись вперед, прижалась к парте. С ужасом она глядела в ярко раскрашенные Леонорины глаза и, когда увидела решительно протянутую к ней руку, заплакала.
— Не дам! Не надо… Не дам…
— Дашь! — сказала Леонора и ловко ухватилась за листки.
Бумага порвалась. Леонора повторила маневр и вырвала еще клок, потом еще…
Скомканные остатки Верка швырнула на пол.
— Подыми! — приказала Леонора.
Шашкин у доски устроил пантомиму протеста.
Верка плакала, уткнувшись лицом в парту и даже не подложив руку.
Обессилевшая муха, прихрамывая, шла вниз по стеклу.
— Воробьева, кому говорят!
— Не надо, Леонора Славна, — попросил Сережка Комаров. — Она их всегда рисует…
— Что, и у Анны Сергевны на уроках тоже рисует?
— Тоже. Анна Сергевна даже ничего не говорит…
— Не говорит?! — возмутилась Леонора. — А я говорю! Рано ей еще об этом думать! Ясно?! Слышишь, Воробьева?!
Верка вдруг поперхнулась, перестала плакать и подняла голову.
— О чем? — тихо спросила она. — О чем?
— О том! — многозначительно сказала Леонора. — Что рисуешь!
Верка дернулась, вскочила и заорала куда-то поверх Леоноры:
— Ду-у-ура-а!
И выбежала из класса.
— Кто следующий? — спросила Леонора.
Уцепившись мертвой хваткой за руки Анны Сергеевны, Верка выла и ничего не могла сказать.
— Верунька! Ну пойдем хоть в комнату, а? Ну успокойся ты… — растерянно говорила Анна Сергеевна. — Хочешь, чай будем пить с малиной? Да что за беда-то, скажи?
Наконец она высвободила одну руку, обняла Верку и потащила в комнату. Вместе они сели на скрипучий диван. Верка уткнулась Анне Сергеевне в живот и перестала выть, только дрожала.
— Видишь, как не вовремя я заболела… — сказала Анна Сергеевна. — Ты поплачь, легче будет. А потом расскажешь.
— Не хочу, — сказала Верка.
— Не хочешь — не рассказывай. Только успокойся, бога ради…
— Плакать не хочу…
— Батюшки, — вздохнула Анна Сергеевна, — не интернат, а наказание одно…
— Я человечков рисовала, — шмыгнула носом Верка. — А она…
— Кто «она»?
— Леонора…
— Вожатая?
— Ну.
— Она меня заменяет?
— Ну.
— Замечание сделала?
— Разорвала, — сказала Верка и опять собралась выть.
— Стой, Верунька, погоди. Принеси-ка чайник с кухни. Только не ошпарься, ладно?