Грейс знала об алоэ, как и о других растениях. Теперь материалы для ее домашних занятий соответствовали уровню колледжа – как минимум, – и Малкольм объявил, что ее словарный запас «удивительно богат, как у соискателя докторской степени в хорошем университете, я не шучу». Ее мозг легко усваивал все, за исключением математики, но Блейдс очень старалась, чтобы овладеть и этим предметом.
Таков был ее мир: они трое, иногда Рэнсом Гарденер, еще реже Майк Либер.
И в основном занятия.
Однажды, в самом начале, Малкольм и Софи спросили приемную дочь, не желает ли она общаться с другими детьми. Грейс решила быть честной.
– Мне бы не хотелось, – ответила она, и когда через несколько месяцев они повторили этот вопрос, ответ был таким же. Больше к этой теме не возвращались.
Затем…
Это произошло в воскресенье. Блейдс было пятнадцать лет и два месяца.
Блюстоун собирал граблями листья на заднем дворе, а его жена просматривала стопку журналов, сидя в тени гигантской айвы в глубине сада. Грейс наслаждалась одиночеством, растянувшись в шезлонге. Она читала статью Коулмана об анормальной психологии и пыталась распределить знакомых людей по разным диагностическим категориям.
Внезапно Малкольм отложил грабли, а Софи перестала читать. Они переглянулись и подошли к ней. Словно пара великанов, собиравшихся напасть.
– Дорогая, – сказала Софи. – Уделишь нам минутку?
Грейс почувствовала, как внутри у нее все сжалось, – весь желудочно-кишечный тракт. Она изучала анатомию и могла представить себе внутренние органы.
– Конечно, – ответила девушка, удивляясь, как спокойно звучит ее голос.
А может, и не удивлялась, потому что Малкольм и Софи явно смущались, а когда у взрослых такой вид, это плохой признак.
Прекурсор.
– Пойдемте в дом, – сказала Софи, и это прозвучало подтверждением. Случится нечто ужасное. Блейдс удивлялась и в то же время не удивлялась – жизненные разочарования предсказать невозможно.
Мюллер взяла Грейс за руку, и хотя ладонь девушки была липкой от пота, не отпускала ее, пока они не пришли на кухню.
– Я бы выпила лимонаду, – не слишком убедительно объяснила Блейдс.
Малкольм шел за ними, и вид у него был смущенный. Озабоченный – и это пугало.
– Лимонад и имбирные пряники, – сказал он. – И к черту лишний вес.
Хозяйка дома выставила на стол лимонад и три вида пряников. Блюстоун тут же умял две штуки. Жена посмотрела на него, вскинув бровь, и подвинула тарелку Грейс.
– Нет, спасибо. – Теперь голос девушки дрожал сильнее, чем внутренности.
– Что-то не так, дорогая? – спросила Софи.
– Нет, – отозвалась Блейдс.
– У нас чувствительные антенны, Грейс. – Приемный отец назвал ее по имени, и это было по-настоящему плохо.
Они ее вышвыривают. Чем она провинилась? Куда ее отправят?
Девушка расплакалась.
Оба они подались к ней и схватили ее за руки.
– Что случилось, милая? – спросила Софи.
Блейдс ничего не могла поделать с потоками слез, лившихся из ее глаз. Она себя не контролировала. Как психопаты в книгах по психологии, которые приносил ей Малкольм.
– Грейс? – Софи погладила ее по руке. – Нет никакой причины расстраиваться. На самом деле…
Слезы остановились, и вместо них из девушки посыпались слова, как будто кто-то перевернул ее вверх ногами и встряхнул.
– Я не хочу уезжать!
Синие глаза Софи за стеклами очков стали огромными.
– Уезжать? Конечно, нет… О боже, ты подумала… Мал, смотри, что мы наделали… Как мы ее напугали.
А потом профессор Малкольм Блюстоун, который никогда не дотрагивался до Грейс, подошел к ней сзади, положил одну огромную мягкую ладонь ей на голову, а другую – на плечо и поцеловал ее в макушку.
Другой бы постарался говорить тихо и ласково, но только не Малкольм.
– Вы никуда не уезжаете, мисс Грейс Блейдс. Вы будете жить здесь столько, сколько захотите. Что, на мой взгляд, означает всегда.
Его дочь поплакала еще немного, пока не высохли слезы и не восстановилось дыхание. Ее облегчение смешивалось со стыдом. Не просто дура – идиотка.
Она поклялась, что больше никогда не позволит себе так расклеиться. Что бы ни случилось.
Софи набрала полную грудь воздуха, прежде чем заговорить.
– Я повторю, что сказал Малкольм. Ты здесь, и это не обсуждается. Но кое-что должно измениться, и тебе нужно об этом знать. Мой творческий отпуск – очень длинный творческий отпуск, ты ведь знаешь, что я выбила из этих гадов еще восемнадцать месяцев, отказавшись от жалованья, – подошел к концу. Ты понимаешь, что это значит?