Психотерапевт попыталась смутить его взглядом. Он улыбнулся и исполнил танцевальное па. Подмигнул здоровым глазом. На удивление живым, цвета ясного неба над Малибу. При внимательном рассмотрении выяснилось, что его потрепанная, мешковатая одежда когда-то была качественной и дорогой: серая куртка из ткани в «елочку», коричневый жилет из шетландской шерсти, белая рубашка с тисненым узором и саржевые брюки оливкового цвета, отвороты которых волочились по земле. И никакого перегара.
Чистые руки.
Бродяга прервал танец.
– Не впечатляет? Любите танго? – Он низко поклонился и подхватил воображаемую партнершу. Грейс невольно улыбнулась. Первый человек, который ее развлек с тех пор, как… За долгое время.
Она дала ему десять долларов.
– Вот как! – воскликнул он. – За это я принесу кофе нам обоим.
– Нет, спасибо, угощайтесь сами.
Мужчина низко поклонился:
– Спасибо, дочка.
Блейдс посмотрела ему вслед и решила еще немного посидеть на скамье. Как будто старый бродяга прибавил ей сил.
Еще через тридцать пять минут, в течение которых ничего не произошло, она сложила газеты и проверила, что «Глок» в сумке лежит удобно, но тут вернулся маленький мистер Одноглазый и что-то протянул ей.
Свежеиспеченный круассан с восхитительным запахом. Аккуратно лежащий на вощеной бумаге в картонной коробочке. Какая-то чешская кондитерская.
– Спасибо, но я вправду не голодна, – попыталась отказаться Грейс.
– Ничего, – сказал бродяга. – Потом съедите.
– Все нормально, ешьте. – Она наклонилась, собираясь встать.
– Почему вы изучаете эту дыру? – спросил старик.
– Какую дыру?
Он указал на полуразрушенное здание.
– Пустая трата денег, афера, спектакль, в котором муниципалитету отведена роль дойной коровы. Вы наблюдали за ним все время, сколько тут сидите. Или я ошибаюсь?
– Так это мошенничество, да?
– Можно? – Бездомный указал на скамью.
Грейс пожала плечами.
– Не слишком гостеприимно, – сказал маленький старик. – Но беднякам выбирать не приходится.
Он сел на скамью как можно дальше от Блейдс и принялся за круассан, аккуратно кусая и все время смахивая крошки.
Привередливый бродяга. Туфли у него были поношенные, с перфорированным носком, много раз чиненные.
Закончив есть, он спросил:
– На чем специализировались? Учились в колледже?
– Да.
– Здесь?
– Нет.
– Что изучали?
Какой смысл лгать?
– Психологию, – ответила женщина.
– Тогда вы знаете о синапсе Хебба и Фридрихе Августе фон Хайеке.
Грейс покачала головой.
– Современная молодежь. – Одноглазый рассмеялся. – Если б я сказал тебе, что изучал экономику у Хайека[20], ты бы мне не поверила, так что нет смысла зря тратить слова.
– Почему я не должна вам верить?
– Так вот, именно так и было, дочка, – с улыбкой сказал бродяга. Он явно настроился на монолог. – Мне не мешал его акцент – Фридриха Великого. В отличие от остальных. Попробуй опровергнуть этот факт, дочка, и ты проиграешь, я говорю тебе чистую правду. Ты можешь юлить насчет своего предполагаемого образования, но мне скрывать нечего. Я учился среди вихря эклектики в Лос-Анджелесе, в шестидесятые, до того, как Лири и Ланг[21] сделали безумие социально приемлемым. – Мужчина постучал себя по голове. – Я родился слишком рано; к тому времени они уже разговаривали со мной здесь, заставляя игнорировать их. Я подолгу обходился без еды и воды, целый век провел без общества женщины, ходил по кампусу с бумажными пакетами на ногах и избегал «Книги перемен». Несмотря на полный шкаф галантереи и мать-англиканку. Тем не менее я учил социологию.
Замолчав, бездомный стал ждать ответа. Грейс тоже молчала.
– Ну как же, – наконец снова заговорил ее собеседник. – Окла. Пальмы и педагогика?
Доктор удивленно посмотрела на него.
Одноглазый разочарованно вздохнул.
– Окла? Второй кампус? До того как это место стало Кула.
Блейдс не сразу догадалась, что это значит.
– Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, – предположила она.
– Наконец-то! Дебри Вествуда, до того как их захватили хиппи и вольнодумцы. До того как все начали говорить о социальной справедливости, но никто ничего не делал для ее достижения. Скорее так называемой справедливости. Или следует говорить о южнокалифорнийской справедливости, и мы будем знать, что речь идет о нравственности лицемерных киномагнатов.