То и дело он останавливался, смотрел на дома, заглядывал в переулки, оборачивался назад. Город уже не был пустынным, как в первые часы после его приезда. Зажигались фонари, на улицу выходили люди. Они шли целыми семьями или сбивались в компании. Почти все направлялись в церкви. Фредерик посмотрел на часы. Сейчас почти пять, а вечерняя рождественская служба в реформатском храме на улице Сен-Мишель начнется в восемь. Не пойти ли к пастору? Он, наверное, еще дома. До улицы, где он живет, совсем недалеко.
Еще полчаса ушло на то, чтобы добраться до богатого особняка солеторговца Мартеля, открыть боковую калитку и пройти к маленькому флигелю, где жил пастор Госсен.
Старый пастор потерял свою жену почти двадцать лет назад, она умерла во время эпидемии тифа. Детей у него не было. После смерти жены он продал дом, в котором стало невыносимо одиноко, половину вырученных денег раздал на благотворительность, а половину перевел на имя своей единственной племянницы Луизы. Она отдала ему две комнаты во флигеле с отдельным входом и все эти годы мирилась (и заставляла мириться мужа) с тем, что каждый день по их внутреннему двору туда-сюда ходят чужие люди, которым срочно нужно поговорить с ее дядюшкой. Чтобы не злоупотреблять гостеприимством Луизы и не доводить до бешенства мсье Мартеля, пастор Госсен сделал себе два присутственных дня в церкви, помимо воскресенья, и призвал всех прихожан ходить к нему туда, на улицу Сен-Мишель, а не во флигель. Помогло мало, потому что навещали его не только реформаты, но и католики, которым было неудобно переступать порог храма «еретиков».
Славой всеобщего конфидента пастор пользовался не благодаря своей учености, хотя по меркам Ла-Рошели считался образованным человеком. До того как ступить на путь пасторского служения, Шарль Госсен был не слишком удачливым книготорговцем и всю жизнь страстно любил книги – собственно, едва не разорился он именно потому, что больше любил читать книги, чем ими торговать, и слишком полагался на собственный выбор, а не на вкусы своих клиентов. Нет, ученость ученостью, а людей больше привлекала его житейская мудрость и доброта. Семидесятилетний пастор всегда был в хорошем настроении. Как он говорил, свою чашу горечи он уже испил до дна, и ничто больше не сможет привести его в состояние печали, страха, гнева или тревоги. В беседе он не отказывал никому, одинаково внимательно и ласково выслушивал каждого и высказывал свое мнение, которое всегда было и не слишком банальным, и не слишком экстравагантным. Многие думали, что Госсен обладает даром предвидения – за эти годы сбылось слишком много его советов и предупреждений. Он говорил, что никаких сверхъестественных даров у него нет, дело лишь в знании человеческой природы и здравом смысле, но ему мало кто верил – надеяться на чудо было и легче, и приятнее.
Шарль Госсен достиг такого возраста и внутреннего состояния, что люди его забавляли или огорчали, иногда трогали, но мелкие страсти, из которых целиком состояла их жизнь, почти никогда не были тем, что пастор смог бы принять близко к сердцу. Он знал, что все в этом мире в каждое отдельное мгновение может быть очень сложным, но в общем и целом человеческая жизнь до обидного проста и коротка. Все старики умрут, все младенцы, которые должны родиться, родятся, все влюбленные поженятся или расстанутся, а те, кто расстался, найдут или не найдут себе новую пару. Все было и все будет на этой земле, как сказано в книге мудрости Экклезиаста. Скорбел он только о безвременно умерших и об их близких, все остальное по сравнению со смертью считал пустяком, не стоящим внимания. И от советов своих почти не видел проку. Что бы он ни сказал этим людям, они покивают, повздыхают, но так пройдут свой отмеренный срок по жизни, прикованные, как каторжники к пушечному ядру, к своей неотвратимой судьбе.
Был только один человек, о котором старый пастор думал каждый день и на ком он видел печать избранности – знак предопределения, но другого, высшего порядка.
Сына своего предшественника Жана-Мишеля Декарта, Фредерика, Госсен знал еще ребенком и уже тогда выделял из других. За странную для десятилетнего мальчика серьезность и задумчивость. За неудобные вопросы, которые он задавал учителям, не отступая перед опасностью получить линейкой по пальцам. За одержимость книгами. По субботам после школы Фредерик заходил вместе с отцом в книжную лавку Госсена, и всякий раз повторялось одно и то же: он вежливо спрашивал позволения что-нибудь полистать, брал книгу и тут же словно проваливался в другой мир, и пока он находился там, окликать его, бранить, дергать за рукав было бесполезно. Но больше всего удивляло в нем Госсена даже не это. Младший Декарт спокойно и хладнокровно оценивал всех окружающих и о большинстве людей придерживался невысокого мнения. Однако ни к кому он не относился так сурово, как к самому себе. «Говорят, Фредерик, ты снова отличился на уроке истории, – ласково улыбалась ему Огюстина Госсен, когда он заходил после школы в книжную лавку уже один, без отца: в тринадцать лет, после конфирмации, по протестантскому обычаю он был признан взрослым и получил разрешение родителей на вольные прогулки по городу. – Твой учитель, господин Вилье, даже слов не находил, чтобы рассказать нам с Шарлем, как ты ответил на его вопрос о кризисе Старого порядка!» – «Господин Вилье придерживается легитимистских взглядов, поэтому ему не понравилось то, что я сказал, – отвечал мальчик. – Но я сам виноват, мадам, это было очень плохо, он напрасно поставил мне восемнадцать баллов. Я и на десять не ответил. Мне нужно было подробнее рассказать о дефиците бюджета, а я вместо этого четверть часа говорил о личности и стиле управления Людовика Шестнадцатого».