– Господин пастор, вы дома? Можно войти? Это Фред Декарт.
Он выскочил на крыльцо как был, в накрахмаленной сорочке и подтяжках, и даже не заметил холода. Мгновение спустя он уже обнимал «своего дорогого мальчика», принимал его пальто и шляпу и говорил без умолку:
– Поверить не могу, что ты приехал! Ты еще спрашиваешь, можно ли войти! Неужели забыл, что здесь тебе рады в любое время дня и ночи? Выпьешь со мной кофе? Ты голоден? У меня тут есть булочки.
– Я пообедал, но за чашку кофе буду благодарен. Замерз немного.
– Да, погода портится... Ну дай же мне на тебя посмотреть! – Пастор, человек низенький, плотный и довольно близорукий, вскинул голову, чтобы заглянуть в лицо гостя. Фредерик наклонился к нему и обнял старика за плечи. – По-моему, ты слишком бледен. Ты нездоров? Или просто устал?
– Все в порядке, господин пастор. Я же говорю, замерз, на улице внезапно похолодало. А вы здоровы? На вид вы почти не изменились, разве что перешли, как мне кажется, на более сильные очки.
– Увы, мой дорогой. Видеть я стал неважно. Читаю все свободное время. Знаю, что надо поберечь глаза, и все-таки не могу лишить себя последней радости.
Госсен одновременно говорил и бегал по комнате то за одним, то за другим предметом, накрывая на стол, но при этом не сводил глаз со своего гостя. И первым его впечатлением было облегчение. В последний раз пастор видел Фредерика уже после войны, но еще перед арестом и судом, и ожидал, что за эти годы он изменится сильнее, постареет заметнее. Однако не увидел на его лице необратимых следов произошедшей катастрофы. Самая очевидная перемена, которая с ним случилась – он как-то поблек, выцвел. Из четверых детей Жана-Мишеля Декарта и Амели Шендельс именно старшие, Мюриэль и Фредерик, унаследовали яркую отцовскую внешность, контрастное сочетание темных волос и серых глаз. И сейчас волосы у него по-прежнему красивые, лежат аккуратными волнами по обе стороны от пробора, ничуть не поредели и почти не поседели. Взгляд острый, внимательный. Но общее впечатление от его лица – как будто смотришь на него сквозь мутное стекло. Госсен даже перевел взгляд на пейзаж Огюстины, изображающий весеннее поле, покрытое маками: может, это у него в глазах песок? Нет, маки были по-прежнему свежи и ярки. И тогда он понял, что дело обстоит хуже, чем ему показалось. У Фредерика что-то погасло внутри. Произошло это, видимо, не так давно, и внешне еще почти незаметно, но это ощущение чего-то серого, пыльного и постепенно остывающего в его облике – в точности такое же, как бывает, когда смотришь на холодные, подернутые мертвым серым пеплом угли.
– Вот твой кофе. Выпьешь рюмочку наливки? Заодно и согреешься. Садись в это кресло, а я наброшу плед тебе на ноги. Ты прости, пожалуйста, что я так суечусь. Я, конечно, уже старый и поглупел с годами, но поверь, дело не в этом. Я очень рад тебя видеть, просто словами не могу выразить, как рад. Ты мне почти как сын, я каждый день о тебе думал и за тебя молился. Сколько лет мы друг друга не видели?
– Десять лет, господин пастор. Больше уже так надолго пропадать я не намерен, так что следующая наша встреча состоится гораздо быстрее.
– В моем возрасте лучше заранее думать о каждой встрече как о последней, – улыбнулся Шарль Госсен, – и потом радоваться, если это оказалось не так. Расскажи, пожалуйста, как тебе живется. Все, чего ты лишился в 1871 году, вернулось к тебе сторицей. Счастлив ли ты?
– Разумеется, счастлив, – ответил Фредерик, разглядывая на свет стакан с рубиновой вишневой наливкой. – Вы, наверное, слышали, я теперь не просто профессор Коллеж де Франс, а возглавляю кафедру и руковожу интереснейшей работой, предмет которой составляют исторические и политические исследования. Современность меня всегда привлекала, но раньше я и мечтать не мог о тех возможностях, которые стали мне доступны. Я вхож в парламентские комитеты, знаю из первых рук, что происходит в министерствах, общаюсь с иностранными посланниками, прессой, не говоря о людях из научного мира. И хотя в голове у меня пока нет сложившейся и вполне ясной картины, кто мы такие на сегодняшний день, куда идем и к чему придем завтра, я верю, что это лишь вопрос времени.