– Знаю, знаю, господин профессор. – Массонье снова улыбнулся. – Но я, вообще-то, совсем о другом. У вас уже есть планы, где отпраздновать первый и второй день Рождества? Мы с женой приглашаем вас к нашему скромному очагу, если захотите и когда захотите. Будем вам очень рады.
«Вот только жалости мне не хватало» – вспыхнул Фредерик, но сдержался. Массонье не был виноват в его дурном настроении.
Весь этот семестр он жил только кафедрой и кафедральными темами, и ради того, чтобы на кафедре действительно занимались новейшими европейскими исследованиями, перестроил работу своих коллег, нацелил на новые направления. Общий курс по-прежнему охватывал период, который начинался с последних десятилетий «старого порядка» и революции, но профессор Декарт сделал отправным пунктом общих исследований своей кафедры события 1870 года. Большинство преподавателей не считали историей события, которые произошли каких-то десять лет назад, и встретили такой разворот очень неблагосклонно. Теперь одни коллеги демонстрируют откровенную враждебность, другие тихо саботируют новую тему, надеясь, что профессор Декарт надолго на кафедре не задержится. Кое-кто пытается заискивать перед ним, воображая, что делает это очень хитро и тонко. И отдельно стоит ассистент Массонье. Профессор Декарт уже неплохо представлял, что за человек Антуан Массонье, и понимал, что им движет не хитрость и не лесть, а искренняя симпатия, хотя, наверное, не без доли сострадания.
Не так давно, в ноябре, Массонье для семинарского занятия срочно понадобилось выписать кое-что из Гердера, а в библиотеке Коллежа его не оказалось. Фредерик предложил: «Зайдите завтра утром ко мне домой, я одолжу вам эту книгу». Массонье пришел в условленный, довольно ранний час. Перед тем, как позвонить в дверь, он несколько минут поколебался, и вот по какой причине.
За три месяца руководства профессора Декарта кафедрой новейших европейских исследований коллегам удалось узнать о нем как о человеке не так уж много. Его книги, статьи, прошлые и новые исследования, конечно, лежали на виду, да и факты общественной жизни, особенно связанные с Коллежем, были известны всем и каждому. Все знали, что профессор Декарт работал здесь в шестидесятые годы, после войны и коммуны был несправедливо обвинен в шпионаже, осужден и выслан, и только через восемь лет полностью реабилитирован. Знали, что он воевал с пруссаками, имеет медаль (правда, никогда ее не надевает), и что его хромота – последствие тяжелого ранения. Также было известно, что он протестант и родом откуда-то с юго-запада, из старинных гугенотских земель – Беарн, Севенны, Ла-Рошель... Дальше уже начинались домыслы. Поговаривали, что отец профессора Декарта был потомком французских гугенотов, бежавших после отмены Нантского эдикта во владения бранденбургского курфюрста, а мать – чистокровной пруссачкой, и будто бы это обстоятельство в свое время стало одной из причин его абсурдного обвинения и осуждения. Правда, внешне он совсем не походил на немца и по-французски говорил без малейшего акцента, так что в слухи об его связях с Германией верилось с трудом, и по-настоящему этой стороной личности Фредерика Декарта никто не интересовался. Совсем иначе дело обстояло с его приватной жизнью. Она интересовала всех, тем более что узнать правду было практически невозможно из-за скрытности профессора.
Никто не знал определенно, женат ли профессор Декарт. Все только подозревали, что скорее нет, чем да. Слишком многое в нем выдавало закоренелого холостяка. На его внешнем облике лежала печать запущенности. Не неряшливости, нет, одет он был всегда чисто и более-менее аккуратно, однако на жилете порой не хватало пуговицы, воротник сорочки оказывался измят, а сюртук скособочен. Лицо бледное и раньше времени увядшее, мелкая сетка морщин у глаз. Довольно часто взгляд у него становится невидящим, как у человека, который одновременно находится и здесь, и в иных сферах (правда, рассеянность профессора многих на кафедре на первых порах ввела в заблуждение, и коллеги очень быстро убедились, что видимость обманчива: он все замечает, во все вникает, все помнит, реагирует молниеносно и по существу). Семейные люди, даже замкнутые и неразговорчивые, даже несчастливые в супружеской жизни, выглядят куда более полнокровными – сотни и тысячи простых забот, переживаний и радостей привязывают их к мирскому. У них богаче мимика, они приходят на лекции уже «разговорившиеся» с утра со своими домочадцами, и голоса их звучат бодро, оживленно, в аудитории они сразу берут нужный тон. Профессору Декарту, очевидно, дома не с кем разговаривать, и от этого в начале дня лицевые мышцы у него неподвижностью напоминают маску, а голос на первой лекции тусклый и хрипловатый, как будто заржавленный. Только через некоторое время он обретает нормальную силу и звучность. Правда, слушателей это не смущает, и аудитории на его лекциях всегда полны.