Фредерик закрыл лицо журналом, пряча улыбку. Его немного обескуражила характеристика, данная кем-то из слушателей – он и не подозревал, что со стороны выглядит таким унылым субъектом. Но это было не главное, главное – впервые за многие годы курс новейшей истории Европы собирал огромную аудиторию. Живой интерес студентов вознаграждал его за многое. Может, он предпочел бы услышать от них не похвалы своим педагогическим способностям – в жизни у него и так было немало поводов убедиться в том, что он умеет учить, – а отклики на идеи, которые он высказывал на лекциях. Но нельзя ждать от слушателей слишком многого. Они едва начинают переходить от накопления материала к его осмыслению. Осмыслят – тогда будут понимать не только текст его лекций, но и контекст, и произойдет это по самым оптимистичным прогнозам через год, не раньше.
Больше всего его радовали их вопросы, они свидетельствовали о настоящем интересе и показывали, куда движутся их мысли. С кем-то из слушателей он успевал поговорить после лекций, но времени было слишком мало, а желающих слишком много. Для этого он и решил устроить семинар. Работа должна была начаться в следующем семестре, и этот семинар в основном и занимал сейчас мысли Фредерика. Он также думал о том, что нужно вплотную заняться франко-германскими отношениями, это самая актуальная проблема на ближайшие годы. В следующем учебном году он постарается устроить длительную командировку в Германию сначала Лаказу, специалисту по германистике, чтобы он смог закончить диссертацию, а потом, может быть, ненадолго съездит туда и сам. Вильпаризи должен будет читать спецкурс об истории современных политических партий. Он склонен к тенденциозности, придется контролировать каждый его шаг, но так, чтобы не задеть самолюбие коллеги. А вот Массонье можно контролировать и направлять открыто, он готов учиться. Фредерик мысленно разбирал его семинарские занятия, на которых присутствовал в октябре и в начале декабря, и убеждался, что из него выйдет толк.
А потом в его мыслях снова появлялась Клеми. И ясность сознания сразу пропадала. Он не понимал себя, ощущал странную зыбкость в голове, какое-то марево. Фредерик пытался определить холодно и беспристрастно, так, как привык решать научные задачи, – что он чувствует в присутствии Клеми? Желание полной близости? Приходилось признать, что да. Только это было бы еще полбеды. С такими желаниями он умел справляться. Старый добрый кальвинистский рецепт, которому он неуклонно следует всю жизнь: вставать утром с постели сразу после пробуждения, не задерживаясь ни на одну лишнюю минуту. Потом молитва, за ней холодный душ или обливание холодной водой, а потом до самого вечера плотный распорядок дня, в котором занята каждая минута и предаваться греховным мыслям просто некогда. Как раз таким, о которых его предупреждала мадам Тесье еще в Париже. Старуха оказалась права. Всего несколько дней вынужденного безделья – и проклятая природа, изгнанная в дверь, тут как тут, лезет в окно, и вот он уже «прелюбодействует в сердце своем», хоть изо всех сил старается не давать своему воображению никакой пищи. Он посмотрел на часы и засек время: раз уж сегодня у него не получается справиться с этими мыслями привычным способом, то вот ему ровно час, чтобы додумать все это до конца и затем прогнать своих демонов навсегда.
Нет, – понял Фредерик, – не это его мучило. Если бы Клеми присутствовала только в «стыдных» мечтах и желаниях, он бы их прогнал. Но она была везде. Его мозг и тело реагировали на любое ее присутствие, на ее шаги, голос и запах. Он чувствовал невидимые волны тепла, которые от нее исходили, и его бросало в жар, даже если она была далеко. В Клеми был яд беспокойства, но одновременно она несла и утешение. Вид ее, в хлопотах или за редким отдыхом, занятой маленьким Мишелем, спорящей с Бертраном, обсуждающей с Максимилианом хозяйственные дела, склонившейся над шитьем или глядящей на него самого с ласковой улыбкой, действовал лучше любого лекарства и нес ему чистую радость, день за днем примиряя с потерянным и несбывшимся.