Еще больше его выдавала робость перед женщинами. Профессора Декарта окружала аура почти монашеского аскетизма. Невозможно было представить, чтобы он пересказывал пикантные анекдоты или обсуждал стати знакомых и незнакомых дам. Он не только сам не затевал таких разговоров, но и на тех, кто в его присутствии осмеливался рискованно пошутить, взглядывал колюче, а иногда ронял сквозь зубы: «Коллега, если вам так нравятся скабрезности, оставьте их для неофициальной обстановки, здесь это неуместно и не смешно». Среди слушателей Коллежа в те годы уже было довольно много молодых женщин, и другие профессора порой смотрели на них оценивающе или игриво. Но не профессор Декарт. Он разговаривал с ними так же серьезно и отстраненно, тем же ровным голосом, что и со слушателями-мужчинами, и взгляд его оживлялся, только если он слышал от них интересное суждение или небанальный вопрос.
«В конце концов, основатель религии, которую исповедует глубокоуважаемый профессор, когда-то превратил целый город Женеву в один большой монастырь, – задумчиво прокомментировал однажды Поль Мерсье, лиценциат права, преподаватель курса «Модели государственного устройства в современной Европе». – Я не хочу распространять свой вывод на всех приверженцев кальвинизма, я все-таки юрист и не люблю бездоказательных формулировок. Однако в нашем случае религиозные постулаты идеально совпали с личными особенностями».
Эти слова буквально прорвали плотину. Жермен Лаказ, читающий историю международных отношений в девятнадцатом веке, прокашлялся и сказал: «Пожалуй, соглашусь с вами, коллега. Я уважаю профессора Декарта и не сомневаюсь в его профессиональной и человеческой порядочности. Я доверил бы ему свою жизнь, честь своей жены, свое состояние. Даже кафедральную тему доверяю. Семидесятый так семидесятый год, черт с ним, допускаю, что мы с вами все ретрограды, и в ближайшие несколько лет подтвердится его правота. Но человек он, вне всяких сомнений, странный и неприятный. Мне настолько неуютно в его обществе, что даже на кафедре в отсутствие третьего лица я стараюсь с ним не оставаться».
«Я как-то поразмышлял на досуге, какой образ жизни мог бы вести профессор Декарт, чтобы стать таким человеком, которого мы знаем, – добавил пожилой профессор Бине, специалист по истории империи Наполеона и наполеоновских войн. – И пришел к выводу: или он давно и счастливо женат на единомышленнице и оба они выше таких мелочей, как комплектность пуговиц на жилете, или он тайный монах. Ни в одну из этих версий невозможно поверить всерьез, но ничего другого мне в голову не приходит». «Нет, очевидно же, что ни то, ни другое!» – запротестовали остальные преподаватели. «Значит, тайно предается таким порокам, которые нам, грешным, и не снились. Самые ужасные мерзости скрываются под маской ханжества», – хохотнул наиболее именитый из преподавателей – Жан-Мари Вильпаризи, автор нашумевшей книги об истории якобинцев и главный недоброжелатель профессора Декарта.
Ассистент Массонье с отвращением слушал, как патрону перемывают кости за его спиной. Он долго робел и не мог осадить своих коллег, но все-таки не сдержался. За недолгое время совместной работы Антуан успел проникнуться к профессору Декарту искренним уважением и симпатией. «Я думаю, господа, – заявил ассистент, – что мы все здесь ведем себя крайне непристойно. Одни сплетничают, будто прачки на Сене, другие, включая меня, это слушают. Мне бы не хотелось оказаться в роли обсуждаемого за глаза, а вам?» Коллеги сделали выразительные гримасы и замолчали не сразу, не могли же они допустить, чтобы последнее слово осталось за каким-то ассистентом, работающим в Коллеже всего пару месяцев. Но разговор сошел на нет, и личная жизнь патрона, по крайней мере, при Антуане, больше не обсуждалась.
И все-таки ассистент Массонье не смог выбросить из памяти злые намеки Вильпаризи. Поэтому, стоя перед дверью профессора осенним утром 1880 года, он думал о том, что впечатление высоты духа и нравственной чистоты, которое неизменно производил на него Фредерик Декарт, может оказаться и обманчивым. Антуан был готов увидеть дома у патрона даже вертеп с продавленными стульями, грязными обоями и пустыми бутылками по углам, приют незаконной любви, по которому ходит заспанная женщина в стоптанных туфлях и папильотках. У него мелькнуло робкое допущение, что профессор вполне может жить именно так и при этом оставаться самим собой, но эту мысль Антуан отверг как абсолютно фантастическую.