– Но что?
– Но на полдороге передумал и свернул в наш знаменитый нантский кабачок под названием «Не заходи, пожалуйста». Я забрала его оттуда на обратном пути после богослужения. Он попросил меня ничего не говорить твоей бабушке. Она, конечно, сразу заметила, что он пьяный, и начала его бранить, но он упрямо твердил, что был не в кабаке, а в церкви. Тогда моя мать нашла, как его подловить, и спросила, о чем была проповедь. Мой отец и тут вывернулся – он заявил, что, конечно, слышал проповедь, но не понял ни слова в этой тарабарщине, потому что пастор читал... на бретонском языке! Моя мать сама бретонка, и весь остаток вечера она возмущалась, что кто-то из добрых католиков, ее земляков, обратился в протестантскую веру. А отца она оставила в покое, что ему и требовалось, – закончила Клеми под смех Бертрана и Фредерика.
Вошел Максимилиан с двумя бутылками бордо и горшочком с паштетом.
– Наконец-то наш принц в изгнании повеселел, – буркнул он. – До моего слуха донеслось, что ты завтра уезжаешь. Решил устроить прощальный ужин?
– Что-то вроде этого.
– До Ла-Рош-сюр-Йон мы завтра едем вместе, – сказала Клеми. – Бертран останется дома готовиться к контрольной работе. Утром я попрошу мадам Арну, чтобы она готовила и на него. Фред, а тебе спасибо, конечно, но мне неловко, что ты должен будешь сделать крюк и потеряешь несколько часов...
– Будь готова выехать сразу после завтрака, ладно? Тогда я успею на нантский двенадцатичасовой, – только и сказал он.
X
Рано утром первого января 1881 года Максимилиан, как всегда, ушел на судоверфь. Через несколько минут прибежала няня, мадам Арну, и осталась с Мишелем. На вокзал мать и дядю провожал Бертран. Пока они предъявляли свои билеты до Нанта и Ла-Рош-сюр-Йон, Бертран внес в вагон чемодан Фредерика и саквояж Клеми и выбежал, потирая руки: «Ух и холодина! Смотри, дядя Фред, не потеряй голос перед лекциями!» Фредерик пожал ему руку, мать обняла. Кондуктор крикнул: «Занимайте места!» Клеми торопливо давала сыну хозяйственные наставления. Вагон резко дернулся, и Фредерик потянул ее за рукав: «Пора!»
В только что прицепленном вагоне было холодно и сыро, но проводник подбросил угля в топку печи и предложил пассажирам сесть поближе. Клеми и Фредерик сели рядом на двойное сидение, упирающееся в спинки передних кресел. Каждый плечом чувствовал тепло другого. Из-за холода это было просто приятно и почти не вызывало смущения.
Мимо пробегали поля, фермы, церкви, деревеньки. В окна било яркое солнце, как будто возвещая, что декабрь, самый темный месяц года, закончился, еще месяц-полтора – и весна. Несколько минут за поездом летела стая ворон и пронзительно каркала. Клеми и Фредерик с любопытством, как будто видели все это в первый раз, смотрели по сторонам.
– Забавная штука, – проговорил он. – Сколько лет я жил вдали от родных мест и даже не вспоминал ту дубовую рощу, или вот эту романскую церковь в Сен-Ксандр, или вокзал в Вильду, на котором разносчики всегда продают рыбу в плетеных корзинах и резные безделушки из грушевого дерева. А стоило увидеть – и уже самому кажется странным и нелепым, что я так давно здесь не был.
– Наверное, ты в детстве часто ездил этой дорогой? – спросила Клеми.
– Как раз нечасто. Мы ведь пришлые, не связаны кровными узами с Пуату-Шарантой, Вандеей, Аквитанией, у нас не было тетушек в Ла-Рош-сюр-Йон и кузенов в Пуатье. Родители только иногда брали меня в Бордо, если отца вызывали в церковный совет, а матери нужно было сделать серьезные покупки.
– Так странно слышать от тебя, что вы здесь – пришлые.
– Если придерживаться точно установленных фактов и не очень-то доверять легенде, в которую верил мой отец и, кажется, верит Макс, то это так и есть. Хотя мне, конечно, тоже хочется думать, что мои предки оросили эту землю своей кровью и благословили своими молитвами.
Он замолчал и прикрыл глаза. Клеми поглядывала на него, досадуя, что время идет, и станция, где он выйдет, чтобы пересесть на другой поезд, уже совсем близко. Наконец она решилась.
– Фред, – позвала она.
Он вздрогнул и повернулся к ней.
– Пожалуйста, скажи мне одну вещь. Только не удивляйся. Конечно, ты давно уже не думаешь о тех словах, а у меня в памяти они застряли как заноза. Когда в Париже мы прощались перед твоим отъездом, и жандарм с исполнителем ждали на лестнице, ты в последний момент что-то сказал мне по-немецки. Может быть, ты забыл, что я не знаю немецкого, а может, просто не захотел, чтобы я поняла. Ты помнишь, что тогда сказал?