– Не верю ни одному твоему слову, – медленно сказала Клеми. – Может, я действительно простушка и гусыня, но теперь уже, в том числе и благодаря тебе, не дурочка. Понятия не имею, что за жизнь ты ведешь сейчас в Париже, но эта жизнь тебе вредна. Я смотрела на тебя в тот вечер, когда мы сидели в гостиной. Ты не просто похудел, а исхудал, превратился в ходячий скелет. У тебя все болит, ты плохо спишь и живешь на болеутоляющих порошках – да, я знаю, я ведь убирала твою комнату и видела обертки в мусорной корзине. А еще ты слишком много пьешь. Не убеждай меня, что все замечательно, я вижу, что это не так. И если ты будешь продолжать в таком духе, добром это не кончится.
– Все начиналось великолепно, – вдруг заговорил он совсем другим голосом. – Я вернулся и получил то, о чем мечтал долгие годы. Был уверен: сейчас займусь настоящей работой, и мне станет некогда думать обо всем остальном. Работа действительно заполняет мою жизнь, но не всю, как я воображал. Пока у меня получается справляться с мыслями, которые мешают ясности ума, но чем дальше, тем это дается труднее. Я сам не понимаю, чего мне не хватает. В Англии однажды наступил момент, когда я утратил надежду вернуться на родину и добиться справедливости. Мне тогда стало совсем худо, но я выдержал. А теперь, кажется, еще немного – и больше не смогу…
Клеми смотрела на него с бесконечным состраданием.
– У тебя сейчас есть кто-нибудь? – спросила она тихо. Фредерик отрицательно покачал головой.
– Тогда понятно. Сколько времени ты вот так упражняешься в целомудрии? Полгода? Год? Больше?
– Tu quoque, Brute. Слово в слово с моей консьержкой, которая убирает мою квартиру и на этом основании считает себя вправе давать мне советы. Клеми, это всего лишь вопрос привычки. Я ведь себя знаю, одному мне проще и спокойнее. Любое вторжение женщины опрокидывает мою жизнь вверх тормашками, и чтобы восстановить равновесие, приходится потом тратить кучу времени и сил. Лучше так, как сейчас... Нет, дело не в этом, но в чем – сам пока не знаю.
– Зато я знаю, в чем дело, Фред. В твоей дьявольской гордыне. Ты готов умереть, но не попросить помощи. Бросил мне, как кость собаке: я люблю тебя, Клеми! Ешь, не подавись! И даже не поинтересовался, что я сама об этом думаю. Страшно? Или тебе все равно? Меня ведь так удобно любить на расстоянии и знать, что твоему драгоценному покою ничего не угрожает!
– Я думал, ты знаешь обо мне, – тихо сказал он, – именно потому, что я тоже догадался о том, что небезразличен тебе. Мы оба как бестолковые влюбленные из какой-то старой песни: знаем общий секрет, но молчим и друг другу ни за что его не выдадим.
– Давно ты догадался?
– Тогда, в мае, и догадался... А неделю назад понял, что не ошибся. Когда мы сидели в гостиной вечером, после обеда у Шарлотты, и я почувствовал, что ты, не отрываясь, смотришь на меня. В твоем взгляде было все, что я сам до сих пор не решался сказать словами.
– А тогда, в Париже, – ты что же, думал, я это сделала только из жалости?
– Уверен был, что да.
Фредерик и Клеми снова замолчали. Две пары глаз, сумрачные серые и ясные голубые, скрестились в ожидании чего-то. Поезд остановился в последней деревушке перед Ла-Рош-сюр-Йон.
– Как нам быть, Клеми? – наконец спросил он. – Тогда мы оба были уверены, что расстаемся навсегда, и поэтому смогли переступить... Теперь, «в здравом уме и трезвой памяти», все это пахнет пошлейшим адюльтером.
– Я об этом думала, – вздохнула она. – Господи, о чем я только не думала все эти годы, особенно последние месяцы. Даже с пастором поговорила, без имен и подробностей, конечно. Но если весь город ходит к нему за советом, почему я не могу? Я спросила, как мне помочь одному человеку, которого я любила много лет, и который, как мне кажется, несчастен. Пастор Госсен посмотрел на меня очень строго, я даже не подозревала, что он умеет так смотреть, и спросил: «Этот человек несчастен из-за тебя?» «Не знаю, не уверена», – ответила я. «Он просил у тебя помощи?» – «Нет, никогда». «В таком случае, – ответил пастор, – если у тебя еще остаются силы от нелегкого труда жены и матери, советую направить их на помощь ближним. Добро, которое ты делаешь нуждающимся, чуть-чуть согреет этот мир. Тот человек его тоже почувствует, и ему станет легче».