Позднее Фредерик не мог вспомнить, как выглядела эта гостиница. Помнил только, что в конторской книге он записался как «господин Картен с женой», назвавшись фамилией своих потсдамских родственников, а в графе «род занятий» написал «учитель». Подросток лет шестнадцати, который выполнял обязанности портье, дал им комнату на третьем этаже, объяснив, что это один из двух лучших номеров. Он извинился за то, что номер на втором этаже занят, и добавил: «Для вас, мсье, наверное, будет тяжело карабкаться по нашим лестницам». Раздосадованный этим простодушным напоминанием об его увечье прямо на глазах у Клеми, Фредерик чуть не сказал, что и так живет на третьем этаже, но успел сообразить, что «я» вместо «мы» прозвучит подозрительно. По правде говоря, пока он втаскивал свою ногу по лестнице наверх, его колено было как чужое, сердце бешено стучало, голова горела, а пальцы были ледяные, и он очень боялся, что Клеми возьмет его за руку и это заметит. Совершая это восхождение к месту казни, он не был уверен вообще ни в чем. Десятки мыслей стучали в воспаленном мозгу, и чаще всего повторялись две: он клял себя за малодушие, из-за которого оказался здесь, и одновременно заранее холодел, представляя, что в решающие минуты тело его предаст, и вся эта их с Клеми эскапада закончится унизительным поражением.
Портье внес их вещи и захлопнул за собой дверь. Клеми и Фредерик услышали, как он сбегает вниз по лестнице широкими мальчишескими шагами. Они остались одни. У них была тихая комната с кроватью, ванной комнатой и всем, что можно пожелать. О том, что они здесь, не знала ни одна душа. Минута ушла на то, чтобы с этим свыкнуться, и только потом они потянулись друг к другу. Фредерик успел чуть-чуть отстраниться и сказал в приоткрытые губы Клеми:
– За все отвечаю я один. Если случится невероятное и об этом кто-нибудь узнает, то запомни, пожалуйста: я сошел с ума, презрел честь семьи и моральные устои и притащил тебя сюда, а ты побоялась оставить меня одного и, чтобы я не натворил беды, решилась уступить всем моим требованиям. Все вали на меня как на безумца.
– Никто никогда не узнает, – сказала Клеми. Она шагнула к нему и застенчиво его обняла.
Фредерик тоже обнял ее и поцеловал висок, мочку уха, впадинку на шее. Он оттягивал момент прикосновения к ее губам, прислушиваясь к себе и пытаясь поверить, что больше не надо сдерживаться, не надо переключать свои воспоминания и фантазии на другое, сегодня ему позволено все. Он почувствовал, что страх начинает уходить. Но когда ее губы коснулись его подбородка и скользнули ниже, а руки потянулись к его шейному платку, чтобы развязать, он опять весь напрягся, сделал шаг назад и даже машинально схватился за спинку стула. Еще чуть-чуть, и он бы выставил этот стул между собой и Клеми. «Прости, я совсем одичал…» – «Да, я вижу…» Раздевались, полуотвернувшись друг от друга, стесняясь, будто в приемной врача. Фредерик только сейчас вспомнил, что утром перебинтовал колено, но решил, что так даже лучше – Клеми не увидит его распухший сустав и не станет еще сильнее его жалеть.
– Я должна тебе кое-что сказать, Фредерик, – нарушила молчание Клеми, когда они уже скользнули под одеяло и лежали, вытянувшись и не касаясь друг друга. – Через полтора года после Мишеля у меня был выкидыш, который стоил мне очень дорого. Максимилиан, скорее всего, не писал тебе об этом. Меня едва спасли, и теперь я больше не могу иметь детей. До сих пор еще я окончательно не свыклась со своей бедой. Но есть в этом и маленький плюс – нам с тобой нечего бояться.
Он гладил ее по лицу, не в силах произнести ни слова – любое слово прозвучало бы фальшиво. И вдруг застыл от ужасной мысли и от гнева на себя, что подумал об этом только сейчас.
– Клеми… а тогда, в ту ночь?.. Я ведь был словно не в себе и совершенно не думал о последствиях...
Она еле слышно вздохнула.
– Обошлось без последствий, уж не знаю, к счастью или к сожалению. Я сама подумала об этом, только когда уже ехала домой. Тогда я решила, что буду делать в самом крайнем случае. Если бы мне пришлось носить твоего ребенка, я бы повинилась во всем перед Максимилианом и попросила меня отпустить и отдать мне Бертрана. А потом, одна или с Бертраном, поехала бы искать тебя в Германии... Ладно. Мне не пришлось это делать, вот что главное.