Он смотрел на нее потеплевшими глазами и улыбался. Сияющее лицо Клеми было для него как выдержанный экзамен. Многое в нем умерло за эти годы, но, кажется, умерло не все, и есть надежда, что не навсегда.
Фредерик хотел проводить Клеми до поезда, но она не позволила. «А вдруг там едет кто-то из ла-рошельских знакомых и нас увидят вдвоем?» – «Даже если здесь увидят тебя одну, это покажется странным», – заметил Фредерик. – «Придумаю что-нибудь, – вздохнула она. – Скажу, что по просьбе родителей ездила на ярмарку колбасников, но приехала слишком поздно и мне уже ничего не досталось».
Последнее объятие, последний поцелуй в экипаже («Здесь еще можно!» – приглушенный шепот и смех). Последнее пожатие рук на вокзале. «Фред, пожалуйста, береги себя». – «И ты береги себя». Из окна зала ожидания Фредерик видел, как Клеми бежит к вагону, придерживая одной рукой капор и заправляя выпавшую рыжую прядь за ухо. «Лисичка моя!» – подумал он с нежностью.
По другую сторону площади виднелась галерея лавок. Он подумал, не купить ли что-нибудь на память об этом дне. И сразу отказался от своего намерения. Что бы он ни выбрал, эта вещь не будет иметь никакого отношения к Клеми, просто сувенир, безделушка. Незачем везти ее в парижскую квартиру и возбуждать любопытство мадам Тесье.
XII
Скорый парижский поезд в этот день почему-то отменили, пришлось брать билет на другой, медленный и неудобный, следующий до самого Пуатье со всеми остановками. За окнами быстро темнело, вагон, в отличие от вчерашнего, был полон и очень жарко натоплен – даже окна запотели. Фредерик вжался в угол, чтобы занимать как можно меньше места, прикрыл глаза, и соседям, наверное, казалось, что он дремлет. Он был рад, что попутчики не втягивают его в разговор. Слишком о многом надо было ему подумать, слишком многое разложить по полочкам.
«Беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому я согрешил и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем…» – мысленно произносил он слова покаянного псалма. Но едва замолкал его внутренний голос, как тут же являлась Клеми – сумасшедшее сияние глаз, разметавшиеся по плечам волосы, тяжелые груди, невесомые прохладные пальцы. Клеми – его любовница и подруга, утешительница и муза. Он забывал свои благочестивые намерения, принимался думать о дне, который только что закончился, и его бросало в жар от этих воспоминаний. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею… нет мне в том никакой пользы» – вслед за этими картинами кощунственно звучал в нем тот же голос, который только что призывал к покаянию и молил о прощении. А в свои слова у него облекалась одна-единственная мысль: как же он будет теперь жить без Клеми?..
Фредерик не сдавался. Он прижимал к пылающему лбу и щекам свои холодные руки, и когда температура выравнивалась, к нему возвращалась способность думать. Но надолго ли, и не было ли то, о чем он думал, еще более опасным заблуждением? «И лишь влюбленный мыслит здраво», – память издевательски подсовывала ему рефрен из «Баллады истин наизнанку». Он отчитывал себя от лица воображаемого духовника и придумывал себе епитимью за епитимьей, но каждую отвергал – они все казались ему какими-то нелепыми и недостаточно суровыми. Любое искупление не имело смысла без самого главного обещания – никогда больше не встречаться с Клеми.
Все, что можно было сказать по поводу связи с этой женщиной, он себе сказал. Все моральные оценки своему поведению он дал. Попытался заглянуть в будущее и прокрутил в голове несколько вероятных концовок их романа – ни одна не показалась ему счастливой. Вердикт был очевиден. Приговор тоже. Оставалось только дать последнее обещание. Фредерик не сомневался, что если принесет эту клятву, то выполнит ее.
И тогда он отчетливо представил, что будет, когда Клеми его позовет – а она его рано или поздно позовет. Написать ей письмо он не сможет, придется приехать. И, стоя перед ней, живой и теплой, глядя в ее счастливые глаза, он скажет ей со всей мягкостью, на какую способен, что не хочет быть прелюбодеем и обманщиком, и все отношения между ними должны прекратиться. Он увидит, как от его слов замкнется ее лицо, как бессильно опустятся руки. Своими словами он погасит свет, который светил ему каждый день в Ла-Рошели и продолжает светить даже теперь, когда физическое расстояние между ними все увеличивается, ведь она уже в Нанте, а он вот-вот приедет в Париж... Клеми будет раздавлена чувством вины, которую он сложит с себя и перевалит на нее – как будто своей собственной вины ей еще мало. И сделает он это с кислой улыбкой сожаления, с лицемерным видом праведника.