Сцена, которую он вообразил в деталях, была настолько чудовищна, что он передернулся всем телом, и его соседи уставились на него с опаской: уж не страдает ли припадками этот странный молчаливый, то краснеющий, то бледнеющий господин? Фредерик подумал, что великий Мольер от досады, верно, переворачивается в могиле – жил бы он в наше время, списанный с профессора Декарта новый Тартюф получился бы еще омерзительнее.
Нет. Пусть он тысячу раз прав в своем раскаянии, но Клеми его любит. Она ему доверилась. Он пообещал, что теперь между ними все будет так, как хочет она. Порвать с ней, чтобы спасти свою бессмертную душу – это только звучит красиво, а на самом деле будет вот что. Он трусливо устранится. Максимилиан никогда ничего не узнает. А Клеми и дальше придется одной терпеть муки позора, вины и любви, которая второй раз ее поманила и сразу же оборвалась. Терпеть только лишь за то, что в свое время юная девушка не поняла, кто из двух братьев ей предназначен судьбой, не догадалась, что им был вовсе не тот, кто первым с ней познакомился и сделал предложение!
За окнами вспыхнули огни Монпарнаса, поезд замедлил ход, и Фредерик понял, какое он понесет наказание. Эта любовь будет ему вечным напоминанием о том, что он такой же грешник, как все остальные. Он с молодых лет знавал за собой некоторую склонность к фарисейству, а пережитые несправедливости и нынешнее торжество над вчерашними недругами еще больше укрепило его в уверенности, что «только праведные правы». Теперь с этим покончено. Призывая к порядку драчуна и сквернослова Тесье, противодействуя интригам Вильпаризи, осуждая ла-рошельских реформатов, легко поверивших самой чудовищной клевете о своем земляке и единоверце, он будет знать, что и сам не лучше их. Имея на совести смертный грех, никогда ему больше не опереться на сознание своей внутренней чистоты и праведности. Вынося свои суждения, он больше не будет судить других по себе, перестанет вольно или невольно считать свое мнение универсальной меркой.
Но это еще не все. Главное – он постарается, чтобы Клеми никогда не узнала о том, что она любит сумасшедшего. Что бы дальше ни случилось, куда бы ни завел его растревоженный ум и как бы ни обострился душевный разлад – это останется при нем и не коснется Клеми. От него она неизменно будет видеть только любовь и верность. И нечего строить из себя милосердного самаритянина! Он придет на ее зов, потому что любит ее и потому что она ему нужна.
Домой он приехал поздним вечером. Дверь подъезда была открыта. В привратницкой сидел непривычно трезвый Филипп Тесье и раскладывал пасьянс при свете лампы.
– А, господин профессор! Вернулись, значит, – кивнул он.
– Мадам Тесье здорова? – спросил Фредерик.
– Она устала, уже спит, – проворчал Тесье. – Ей тоже нужно когда-то отдыхать, не только… – он явно хотел сказать «не только всяким писакам, щелкоперам, бездельникам», но осекся. С тех пор, как Тесье узнал, что профессор Декарт был на войне, да еще в регулярной армии, да еще добровольцем, он заметно убавил по отношению к нему свою обычную долю презрения, с которой встречал всех жильцов дома, обитающих на «благородных» нижних этажах.
– Поднять вам чемодан? – не дожидаясь ответа, Тесье вышел из-за стойки.
– Да, благодарю вас.
– Клодетта сегодня была у вас в квартире, смахнула пыль и принесла почту. Все там в порядке, не беспокойтесь.
– Спасибо. Как вы отпраздновали Рождество?
– Дочь сожгла индейку и Клодетте пришлось вместо этого делать бутерброды с чем придется, а так без происшествий. А вы? Хорошо там у вас в Ла-Рошели?
– Холодно и дождливо, как обычно в это время года.
– Где сейчас по-другому? – вздохнул Тесье. – Только там, где нас нет.
– Что же вы сидите в привратницкой так поздно? – спросил профессор Декарт. Часы в его прихожей показывали почти десять. – Кого-то ждете?