Пора понять – лучше не станет ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц или полгода. Дорога покатилась под гору. Вот-вот ему исполнится сорок восемь. Еще не так давно он боялся этой даты и думал, что жизнь его вряд ли долго продлится после того как перейдет черту, которую едва преодолел его отец, Жан-Мишель Декарт. Но после возвращения во Францию ипохондрия его немного отпустила. В сущности, кроме ноги, на здоровье он пока не жаловался. Только спать стал очень плохо. Ничего удивительного, учитывая, сколько недель он работает без праздников и воскресений.
«Хорошо, что мы тогда расторгли помолвку, – привычно подумал Фредерик. – Был бы сейчас для нее обузой». И опять взялся за книгу, но это не помогло. Мысли по-прежнему вились вокруг Марцелы. Он не хотел ни о чем вспоминать, но против его воли сквозь зыбкую дрему в памяти проступали ее облик, ее голос, вкус ее губ, нежность и чуткость ее тела. Фредерик думал об ее гордости и об ее преданности. И впервые после тех нескольких сумасшедших августовских дней он почти жалел, нет, уже по-настоящему жалел, что ничего не получилось. Но ему стало еще хуже, когда он подумал, что его нынешняя хандра ничего не стоит по сравнению с горечью, которую этой женщине причинили отношения с ним. Она готова была любить без взаимности, только за его симпатию и дружбу, только за то, чтобы быть рядом. Этого он ей не позволил. И даже теперь, несмотря на все сожаления, знал, что поступил правильно.
В спальне было зябко, но душно. С большим трудом он поднялся, приоткрыл окно, расстегнул верхнюю пуговицу сорочки, ослабил платок. Сейчас мадам Тесье уйдет, и он наконец-то это снимет. Сумерки за окном сгущались. Заканчивался этот пустой день, день-прореха, как будто специально созданный для того, чтобы выжать последние силы. Может быть, завтра будет легче.
Измученный болью и навязчивыми мыслями, Фредерик уснул в кресле. Проснулся от осторожного стука мадам Тесье.
– Я закончила, мсье Декарт. Как холодно у вас тут! С вами все в порядке? Может быть, сходить к Молинари и принести вам что-нибудь на ужин? Вид у вас, извините, не тот, чтобы куда-то выходить.
– Да, нога разболелась, – признался он. – Это нынешняя погода. Давно уже я так плохо себя не чувствовал. Спасибо, но ничего не нужно, выйти мне все равно придется.
Он встал, тяжело всем телом наваливаясь на трость. Доковылял до прихожей, вытащил бумажник из кармана пальто, достал деньги и отдал консьержке.
– Счастливого Рождества, мадам Т.
И когда она уже спускалась по лестнице, бросил ей вдогонку в открытую дверь:
– Видимо, я все-таки уеду в Ла-Рошель до конца каникул. Загляните ко мне через три дня, не сочтите за труд, проверьте, все ли в порядке.
«Если завтра смогу встать», – добавил он мысленно.
Внезапно он понял, что уехать – единственно правильное решение. Если он останется здесь, то совсем расклеится, не сможет работать и впустую потратит эти дни. Что бы ни ждало его в Ла-Рошели, хуже, чем здесь, не будет. Может быть, родной город вернет ему душевное равновесие. Он приедет в Сочельник и сразу попадет на рождественскую службу в протестантской церкви на улице Сен-Мишель. Увидит родных людей, которых у него осталось всего ничего. Он знал, что брат и сестра ему обрадуются, и думать об этом было приятно. Поговорит с пастором Госсеном, который всегда относился к нему по-отечески. Когда тебе самому под пятьдесят, начинаешь особенно ценить людей, помнивших тебя ребенком... Все остальные дни он будет бродить по городу, смотреть на океан, согреваться кружкой горячего вина в веселой толпе на городском рынке и пробовать Пино де Шарант нового урожая в «Белой мельнице». А по вечерам – читать и писать, устроившись с Максом и Клеми в гостиной у камина. Им внезапно овладела спешка. Будь у него еще хотя бы два часа времени, он сразу поехал бы на вокзал. Но последний сегодняшний поезд в Ла-Рошель отправился двадцать минут назад, а значит, оставалось практиковаться в выдержке и терпении.
Первым делом он с облегчением стянул шейный платок. Какой бы мягкой ни была ткань, ее края касались рубцов на коже, и это было неприятно. Потом достал бинт из аптечного шкафчика, закатал левую брючину и туго перебинтовал себе колено – от этого делалось легче, хотя нога тогда совсем переставала сгибаться и ходить с палкой становилось тяжело. Лучше бы вместо нее взять костыль, но этого приспособления в доме не было, Фредерик даже в мыслях не допускал возможность появиться на костылях перед коллегами и студентами. Собрал чемодан – положил старый костюм «для дома», новую визитку, несколько чистых сорочек, три смены белья, уложил зубную щетку и бритвенные принадлежности в дорожный несессер и положил его рядом с чемоданом – завтра утром этим еще придется воспользоваться. На одежду сверху лег толстый иллюстрированный атлас звездного неба. У Фредерика не было рождественских подарков ни для кого в Ла-Рошели, кроме старшего племянника Бертрана. Пару недель назад он увидел этот атлас в книжной лавке, вспомнил, что мальчик мечтает стать врачом или путешественником, и решил, что это подсказка Бертрану, как совместить оба желания. Он может стать судовым врачом и объехать все моря, увидеть все континенты. Пусть пока изучает звезды, которые будут когда-нибудь светить ему в темноте тропической ночи или в бледном небе северных широт…