А сейчас — репетиция. Отрепетируем путь:
вот дорога, река (переправа, естественно, вброд,
никаких тебе лодок), а в небе какая-нибудь —
за рекою над лесом — звезда. Или наоборот,
над рекой. Но сейчас это просто вода,
и неважно, звезда путеводная там или тут.
Вот когда по дороге отправишься (ясно — куда),
то — не то что свернуть —
и споткнуться тебе не дадут.
«Две недели я валяю ваньку…»
Две недели я валяю ваньку,
забываю адреса и лица,
истопляю старенькую баньку,
но уже не пьётся и не спится.
Под горой, в каком-то буераке
я нашёл избитую подкову.
На горе насвистывают раки
еженощно. Проку — никакого.
От собак и огородных пугал
что ни день, я вздрагиваю реже.
Две недели обживаю угол,
больше — пятый, нежели медвежий.
«На высоком речном берегу прозябает село…»
На высоком речном берегу прозябает село:
если, скажем, от нечего делать
на улицу выйдешь,
то не станет тебе, как тому чудаку, весело,
потому что гуляющих девок ты там не увидишь;
а увидишь тропинку, ведущую прямо к реке,
и пройдёшь по тропинке,
и встанешь на тёплые камни,
и почти что не целясь убьёшь комара на руке,
постоишь и зачем-то потрогаешь воду руками.
И по тёмной воде побегут золотые круги,
на высоких ногах по воде побегут водомеры…
Хорошо тебе тут — вот какие твои пироги.
И такие дела. Если только не символы веры.
Потому что тебя навсегда отпустили домой,
о туда, где, опричь обветшалого дома и сада,
комариного лета и белого снега зимой,
больше нет ничего. А уже ничего и не надо.
«И ленива и не широка…»
И ленива и не широка
(и почти что никак не зовут),
замерзает простая река:
очень холодно тут.
Тут, полого упав от окна,
стынет солнечный луч на полу,
и все вещи нанизаны на
ледяную иглу.
Вот пока на сто вёрст — ни души,
море времени, сколько ни трать,
и пока не забыл, запиши
в ледяную тетрадь,
что идёт, почему и куда,
что бежит себе дни напролёт.
А в реке — ледяная вода,
по закраинам — лёд…
«Вне зависимости от пола или в каких летах…»
Вне зависимости от пола или в каких летах,
записной ли псих, мухи ли не обидит, —
человек, смотрящий на воду, выглядит так,
будто думает, что его не видят.
Если думает. Что, вообще говоря, позор.
Но и третий глаз, как и первые два, замылен,
и река уносит… как что? Да как тот же сор,
даже мелкую мысль,
заблудившуюся среди извилин.
Так учебник истории
листает привычная пятерня:
с упоением тем же, навязчивым или вящим,
водный поток завораживает нас всеми тремя
составляющими времени —
прошлым, будущим и настоящим.
Оттого и лицо в ладони упрятавший господин
там, где ивы к воде опрометчиво льнут и никнут,
у холодной реки засидевшийся до седин,
так беспомощно озирается, когда окликнут.
«Как нормальные мужики …»
Как нормальные мужики —
политикой или бабами,
я, с чего ни начну, сколь угодно издалека,
заканчиваю дождём, просёлком с его ухабами,
а на заднем плане — река,
о которой хотя и знаешь, куда течёт,
но течёт ли вообще, ни за что не уловишь глазом.
Тишина. И глухое «увы» — не в счёт,
потому что накрывшиеся медным тазом
планы на будущее посылают своё «увы»
из небытия. И с некоторого момента
странный запах
прихваченной заморозками травы
смешивается с дождём, тишиной и ещё с чем-то,
что лежит на сердце, да и на той же душе,
как на ветках и проводах изморозь или наледь,
от чего охотно избавился бы уже,
но чего не забыть и, тем более, не исправить.