Ныряют утки. Правда, не с моста.
И для Москвы их тут довольно много.
А справа, слева, поверху — дорога,
и — бить начнут, не скажешь: красота!
Но вот гранит ступеней — что скрижаль,
над головой, почти что сразу, — небо.
А главное, я тут ни разу не был,
хотя сто раз, наверно, проезжал.
Питер
Сказать, что всё не так?
Посетовать? Поныть,
что вот опять сравнение — не в пользу?
Что даже нимфы в Летнем встали в позу,
чуть не порвав связующую нить:
— Ты кто такой?
Литейный стал прямей…
Я по нему иду седой, усталый,
и из-под закустившихся бровей
высматриваю то, чего не стало,
и по всему выходит, что — меня.
А город что ж? Ему плюс-минус тридцать —
плюс-минус ничего.
Петрова пятерня,
не то что б над, но — бывшею столицей
простёртая, простёрта в никуда:
чуть выше — небо, понизу — вода,
в которой отражаются фасады.
Ограда упомянутого сада
блестит от сырости, сочащейся с небес,
и под рукою подаётся дверца
туда, где я бы мог оставить сердце…
И я оставил сердце. Но не здесь.
«Улица имени Первого Мая…»
Улица имени Первого Мая…
Как ни тужилось время, а всё на местах,
и, наверное, та же Анюта хромая
собирает пустые бутылки в кустах.
Всё на месте, и крыть, разумеется, нечем:
будто та же галдит во дворе детвора,
даже если густой опускается вечер
в неподдельную темень и сумрак двора,
где и в жаркую пору жары не бывает,
и — в любую погоду — домашний уют;
мужики постепенно козла забивают
и поэтому к ночи едва ли забьют…
И всё так же, отставивши благоговейно
заскорузлый мизинец, лицо к облакам
поднимают покорные слуги портвейна,
осушая гранёный Анютин стакан.
Домино. Перезрелая вонь магазина.
Завывают качели: не смазан крепёж.
Время тянется, будто сырая резина,
и к рукам прилипает, и не отскребёшь.
Так и было. Но портит картину Анюта,
никому не дававшая пить из горла,
ведь она, из чего ни была бы согнута, —
человек и, лет десять назад, померла.
«Я живу на отнюдь не Садовом кольце…»
«Какой город стоит на мягком месте?»
Я живу на отнюдь не Садовом кольце,
я французский язык изучаю;
нехорошие тени лежат на лице:
это я по Парижу скучаю.
Сохну так, что как жив до сих пор, не понять,
и хорошего в этом не вижу:
мне бы только на евры рубли обменять,
и я тут же рвану до Парижу.
К их каштанам от этих дурных тополей
и от лета, почившего в пухе.
Зажирею. И стану настолько белей,
что пиджак не сойдётся на брюхе.
И потянет француженок пообнимать…
Я за то — провалиться на месте —
зарекусь их парижскую Божию мать
поминать в неприличном контексте.
Ведь и русскому сердцу Париж как des ailes,
как — воистину — ложка к обеду…
Ах, зачем вы так нервны, мадемуазель!
Может, я вообще не приеду.
Я — легко может статься — погиб на посту
(entre nois: я стоял на защите).
Где-ни-то-как-нибудь присобачьте плиту
и чего-же-нибудь напишите:
мол, такой-то откинулся, ёж его медь,
но, увы, у себя во славянах,
так как рылом не вышел валюту иметь,
а равно и простых, деревянных;
неизвестно, умел ли он сеять и жать
или мыкался флагом на мачте,
но считал, что над Сеною лучше лежать:
веселее, а главное — мягче.