«Я кругами хожу. Я лечусь наложением рук…»
Я кругами хожу. Я лечусь наложением рук.
Если мелочь — к слезам,
то к чему снятся ихние баксы?
Опишите мне время, и если получится круг,
не сочтите за труд,
перешлите картинку по факсу:
там семнадцать мои. Остальные — неведомо где…
— Подержите арбуз! —
И прохожий разводит руками.
Разведённые руки, как будто круги на воде,
над которыми синь, чуть подёрнутая облаками.
И прохожий идёт, разведёнными руки держа,
по московским кругам,
по садовым и литерным кольцам…
И спросить бы ещё, да ушёл он далёко deja.
Потому что француз.
У него и фамилия — Гольцман.
О московские кольца! Линючи на вас тополя!
А возьмись убирать,
так за те же семнадцать не свёз бы…
Опускается пух на зыбучие камни Кремля
и летит над рекою, где плавают красные звёзды.
Опишите мне время, пока я иду по кольцу,
или, как иногда говорят, окажите услугу,
ибо мне одному неизвестно, к какому концу
приближается время, бредя по такому же кругу.
«На простом языке слесарей по ремонту а/эм…»
На простом языке слесарей по ремонту а/эм
о весне закричали грачи на высокой берёзе;
вот и я выползаю из дома (неважно зачем),
но, поднявши главу,
замираю в немыслимой позе,
потому что сугробы значительно выше колен,
да и солнце в глаза, и любое движенье излишне.
Вон горят колокольни уездного города N,
а звонят ли к обедне,
отсюда, конечно, не слышно.
Да и видно-то плохо, поскольку сии города —
на три четверти пьяные слёзы
в гранёном стакане,
и когда электрички уходят незнамо куда,
остаются в округе всё те же грачи и цыгане.
Этот необитаемый остров почти что ничей.
Обитаем условно. И не исчисляема паства.
Только солнце и снег. Нецензурные речи грачей.
Ну, берёзы да избы.
А в общем, пустое пространство.
«Это место — какой-нибудь северный порт…»
Это место — какой-нибудь северный порт,
замечательный тем, что туда — прибывают
и что там даже злые собаки не лают,
потому что за всех отдувается норд;
где прибой безразмерную тянет губу,
хотя мог бы легко дотянуться руками
до скалы, где старик, восседая на камне,
не спеша починяет и чистит трубу.
Там гуляет матросик, заведомо пьян
со вчерашнего и на сегодня затарен.
У причала гниёт «Академик Опарин» —
Боже мой! Не первичный ли то океан?!
Я к тому, что неплохо клюёт камбала
на первичную (лучше протухлую) каплю…
Разбирая на гнёзда канатную паклю,
белокрылые чайки разводят ла-ла.
И, конечно, сюда не летают грачи,
а когда залетит вопросительный чибис,
на вопросы его, отвратительно лыбясь,
престарелый трубач отвечает: ничьи.
«Оплывают убогие свечи. Кадило — кадит…»
Оплывают убогие свечи. Кадило — кадит.
Если так и пойдёт, я, наверное, руки умою:
что же, Господи, Матерь Твоя на меня не глядит,
а глядит на того, кто стоит у меня за спиною?
Просвети меня, Боже, но там никого ещё нет:
только луч золотой,
только настежь открытые двери
да на паперти две, им, конечно, по тысяче лет —
я сужу по глазам — абсолютно глухие тетери.
Если ж нет никого, то не нужен и круг на полу,
и не нужно покой
выкупать непосильным обетом,
опускаться в купель,
забиваться к Тебе под полу…
Уведите Марию, и больше не будем об этом.