Нет, Николай знал характер сестренки! Уж, конечно, не ради «развеселой жизни» она «выпряглась»… А ради чего? Что у них там произошло? Спросить напрямик не решался.
Спросил о другом:
— Измучалась? Дорога — дрянь, поди?
— Развезло…
— До вас, пожалуй, — он, прикидывая, наморщил лоб, — километров сотни полторы?
— Сто шестьдесят семь…
Быстро можно исчерпать общий, ни к чему не ведущий разговор! Оба молча следили за Марией. Она ставила на стол посуду, масло, сахар. Делала все быстро, ловко, но с таким брезгливым видом, что думалось: вот-вот фыркнет, словно кошка, ступившая в мокрое. Инку по-прежнему обходила взглядом.
Николай усердно, без нужды дул на чай в блюдце, как бы между прочим поинтересовался:
— Прогнал?
Натянутая, настороженная Инка ждала этого вопроса. И все же он показался и неожиданным и злорадным, словно его не родной брат задал, а надменная невестка. Инка осторожно поставила чашку на блюдце и, глядя почему-то на Марию, отрезала:
— Сама ушла! Вас это устраивает?
Николай поперхнулся чаем. А Марии того и надо! Воткнула кулаки в бока и понесла, понесла, будто удила закусила:
— Устраивает?! Очень, очень устраивает, золовушка-колотовушка! Очень! Хоромы царские, неохватные! Тебя только и недостает нам, тебя да щенка твоего…
Николай, лиловея, трахнул кулаком по столу:
— Цыц!
Звякнула посуда. Проснулась на диване Леночка. У Марии обрезало голос. Она оскорбленно свела губы в скобку и скрылась в кухонке. А Николай растерянно и смущенно смотрел на свой огромный в ссадинах кулак, лежащий на столе. Чуток сильнее — и проломил бы столешницу. Сроду такого не бывало!
Слыша в комнате тишину, Мария опять сыпанула скороговоркой:
— Думала, отмаялась, избавилась, так ее сызна… С такой сам черт не уживется…
Николай повел бровью на дверь кухоньки и, ободряюще, — на Инку. Холодные синие глаза потеплели, в них словно бы голубые проталины появились.
— Ты… не обращай, сестренка… Я тебя никому в обиду…
Подперев ладонью лоб, Инка уставилась на скатерть, застланную тонкой прозрачной клеенкой. Редко взмахивали ресницы. «Лучше бы и не заходила сюда… Родные же, брат… А она! За что? Как бы она на моем месте?.. Как? Она знала, как: Коля у нее по одной дощечке… Разве им понять… У них — гнездышко, у них — тишина и покой…»
— Наплюй, сестра… Перебесится и… Пропишем тебя, скоро в новую квартиру…
В кухне неистово загремела кастрюлями Мария. Николай опять повел в ту сторону бровью, но уже не так решительно, как в первый раз. После телеграммы у них с Марией был разговор насчет новой квартиры. Николай сказал, что если они пропишут у себя Инку с дочкой, то получат не двухкомнатную, а трехкомнатную квартиру. Мария уперлась в свое: «Буду в сарае с детьми жить, но только без нее!..»
Он терзался. И потихоньку проклинал и Марию и Инку — всех баб на свете! «Десять мужиков уживутся под одной крышей, а две бабы — ни за что!..» Он преувеличивал тягостность положения и потому еще больше терялся. Выдавливал из себя улыбку, неуверенно утешал:
— Мы еще заживем, сеструха… Все образуется…
Инка подняла голову. Влажные от слез глаза были нестерпимо сини. Николаю было больно смотреть в них. Он суетливо палил ей свежего чаю, пододвинул сахарницу.
— Не обращай внимания. Пей, ешь, как дома… Будешь у нас жить…
— Спасибо! — Она встала и подошла к дивану. Нагнувшись, застегнула на дочке пальтишко. — Ты не спишь, доча? Ты ножками пойдешь?