Он не сразу понял, что Григорий обращается к нему. А тот протягивал пачку папирос:
— Закуривай, пижон, полегчает!
— Спасибо, спасибо! — автоматически поблагодарил Алексей, неумело прикуривая от папиросы Григория. Затянулся и раскашлялся. — Крепкие!
— Не по ноздре? — Григорий помолчал. — Вижу, любишь ты ее… А только не отдам я тебе Инку, пижон. Хватка у меня крестьянская. Говорят, кулацкая хватка… Пускай говорят, но из моих рук не вырвешь. Это я, ишак, поначалу сопли распустил… Лучше, пижон, не становись поперек. Она мне законная жена, и у нас с ней девчонка общая. Понял, пижон?!.
У Алексея от курева кружилась голова, но Григория он видел и слышал отлично. И удивлялся его спокойствию, его жесткой рассудительности.
— Я решил начисто перебазироваться в город. С родителями полный конфликт получился… Ничего, перемиримся! На то они, пижон, и родители. А у нас тоже девчонка, дочка общая, понимать это надо…
Алексей бросил недокуренную папиросу — во рту было сухо и горько, будто сухой полыни пожевал. А Григорий тянул и тянул свою папиросу, с такой яростью тянул, что искры сыпались. Глаза в одну узкую линию смеживались, немигающе смотрели в пространство перед собой, в котором недавно была Инка. И Алексей подумал о том, что Григорий так и не понял, не узнал характера своей бывшей жены.
ГЛАВА XXIII
На углу Инке очень хотелось оглянуться. Оглянуться и махнуть Алексею. Но если б он стоял там один! Инка непроизвольно стиснула Леночкину руку, та даже вскрикнула. Инка вскинула ее на руки и свернула за угол. И жалела, что ни разу не обернулась: как они ведут себя? О чем говорят сейчас? Как говорят? Григорий, если взбесится, он ведь что угодно сделает… Но Алеша придет к конторе, ее слова к нему относились, это всем троим было понятно.
Инка то несла Леночку на руках, то опускала на тротуар и счастливо и горько любовалась ее раскрасневшимся личиком, ее бесконечным лепетом. Она покупала ей газированную воду, сласти, мороженое. А Леночка говорила, что папка тоже покупал ей сегодня и конфеты и мороженое, но что он все равно плохой, потому что он обманщик, он неправду о маме сказывал…
Инка грустно и задумчиво улыбалась.
Рядом с дочкой как-то затушевывалось и минувшее, и будущее. И лишь иногда подкатывала боль: а вдруг все-таки посадят, а? Да нет же, нет! Следователь извинился даже… Нет!
Чем ближе она подходила к конторе магазина, тем больше робела: как встретят? Никто, наверное, и руки не подаст: воровка, с шайкой связалась, гнать в три шеи!.. Совсем отпустили?.. Возможно… М-м! П-понятно… И глаза — в сторону, в сторону! Неприятно все же встречаться взглядом с человеком, которого по простоте душевной считал и передовиком, и честным…
Как на грех, народу в конторе — полным-располно. Забыла Инка, что сегодня день получки. Все свободные от работы продавцы пришли, вся бухгалтерия здесь. Легче сквозь землю провалиться, чем перенести через порог отяжелевшую ногу!
И Инка, открыв дверь, остановилась. На нее никто не обратил внимания. Вокруг огромного стола главного бухгалтера возбужденно толпились и шумели знакомые продавщицы. Похоже, они наперебой что-то подсказывали Клаве, которая, низко склонив голову, сидела за столом и старательно писала.
Инка вслушалась и, сначала с ужасом, а потом с подкашивающей радостью, поняла, что это — о ней.
— Пиши, Клавка: за месяцы совместной работы мы узнали Кудрявцеву как честного…
— Принципиального!
— Очень культурного работника прилавка…
— Девочки, еще можно так: Кудрявцева творчески относилась к своему делу…
— Суд должен объективно…
— Ты еще суд поучи!
— Девочки! — Инка шагнула в комнату, держа за руку оробевшую Леночку. — Здравствуйте, девчонки…
Наступила тишина, какая бывает перед дождем в степи. У Клавы лицо стало плаксивым, она беспомощно оглянулась на подругу.
— Миленькие, да это же Инка! — кинулась к Инке. — Родненькая, а мы ж тут… Легка на помине…
Инка плохо видела перед собой лица. Видела только влажные, торжествующие, сияющие глаза. И еще — поцелуи. Поцелуи и тысячи восклицаний. Затормошили, завертели, оглядывая ее со всех сторон. Из рук в руки покочевала Леночка, заласканная и присмиревшая.
А у Инки ушли все силы. Она опустилась на стул, глядела на радостные смеющиеся лица и не видела их. По щекам ее текли и текли слезы, она обтирала их ладонями, а они все текли.
Клава нагнулась, обняла Инку за худые обострившиеся плечи:
— Зачем же ты, ну зачем? Выходи на работу. Все хорошо, все же хорошо будет. Коллектив тебя на поруки берет. Ну перестань ты! — Она сунула ей зеркальце. — Ты посмотри на себя!