— С надеждой и упованием предадимся в Божии руки, это наша единственная защита.
Казаки, сделав глубокий охват, нацелились на две соседские башни, Водяную и Келарскую. Они тихонько копились перед ними, терпеливо поджидая отставших, наконец, по негромкому свисту бесшумно двинулись вперёд. И вдруг небо перед ними озарилось лучами появившегося солнца, сквозь предутреннюю дымку проявилась неожиданная картина: боевые площадки крепостных стен на всём протяжении от Водяной до Келарской башен были заполнены монахами в парадном облачении, с иконами и хоругвями. Над ними вились слабые дымки от свечей и кадильниц. Скорбно и сурово звучало молитвенное пение:
«Восстань, Боже, защити дело Твоё от врагов Твоих; да будут они, как солома перед ветром. Погони их бурею Твоею и приведи в смятение, да посрамятся они на веки и погибнут».
Ударили колокола лаврских храмов, их благовест слился с человеческими голосами в одном торжественном звучании. Поражённые увиденным передовые казаки остановились, шедшие за ними пали на колени и принялись креститься. Заметив это, Иоасаф дал знак, по которому наступила тишина, и сказал несколько слов из покаянного псалма. Монахи на стенах согласно повторили за ним:
— Избави меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правду Твою!
Повторили другой раз, третий, четвёртый... Их поддержал кое-кто из казаков, сначала шёпотом, потом громче, громче. Постепенно к ним стали присоединяться новые голоса, и вот уже на всю округу гремело:
— Избави меня от кровей, Боже...
Этот хор некому было унимать, ибо казацкие начальники тоже опустились на колени и включились в общий молебен. Атаман Епифанец, зная упрямый нрав своих вояк, только беспомощно развёл руками, и сам Лисовский, которому приходилось встречаться с беспричинными проявлениями благочестия у разбойной вольницы, стеганул коня и умчался в лагерь.
Тем и завершился казацкий приступ. В то утро с обеих сторон более не прозвучало ни одного выстрела. Казаки чинно отошли, монахи без страха отворили крепостные ворота и вышли на поле ночной битвы, чтобы позаботиться об убитых и раненых.
В числе прибранных оказался казак Тишка. Его, потерявшего много крови, принесли в лавру почти бездыханного, но после забот отца Корнилия и его молодых прислужников он быстро пришёл в себя и стал по привычке визгливо ругаться. Более всего доставалось Брушевскому, а с ним и всем поганым иноверцам, посягающим на казацкую честь. Монах Афанасий пытался настроить крикуна на мирный лад, его интересовали причины неожиданной набожности, проявленной казаками в утреннем приступе.
— Казак, он как малое дитё: чист сердцем и для Божьего слова завсегда открытый, — объяснил Тишка, — ему только добрых пастырей не хватает. А где их взять, если литвина сверху пережимает? Особливо когда зловредная, навроде того пана... — Свернул всё-таки на своё и, зыркнув по сторонам, шепнул Афанасию: — Слышь, брат, сведи меня к воеводе, научу, как Брушевского словить, он много чего знает.
С Долгоруким Тишка повёл себя хитренько, словно ведал об его задиристом нраве, рассказал о поношениях литовского пана, от себя ещё немало чего прибавил и так разозлил воеводу, что тот готов был хоть сейчас бежать на поиски обидчика. Осторожный Голохвастов принялся остужать князя; собаке, сказал, вольно и на владыку лаять, а Тишка нового маслица подлил: грозился-де пан скоро всех казаков за ненадобностью прогнать, не иначе как что-то пакостное удумали злодеи, и казакам то обидно, что паны своё гнут, от них замышления утаивая. Видя, как Голохвастов недоверчиво качает головой, Тишка обратился к нему:
— Напрасно твоя милость сомневается, дело верное: Брушевский со своей хоругвью у оврага стоит, я ваших людей прямо к панской лежанке подведу, он и пикнуть не успеет.
— Уж больно ты настырен, — тяжело вздохнул Голохвастов, — твоя-то в чём корысть?
Тишка показал на окровавленные тряпки.
— Хочу со своим обидчиком свидеться. Пан дюже гордый, может, чего не схочет сказать, так пущай ваши милости мне его отдадут для разговора. Вот и вся моя корысть.
Как ни сомневался Голохвастов, но, видя, что не остудить ему князя, пошёл готовить ночную вылазку. С наступлением темноты к Мишутинскому оврагу вышло два отряда. Один возглавил сам Долгорукий, с ним и Тишка, которому приказали молчать, чтоб до времени не спугнуть врага. Второй отряд, совсем маленький, двинулся левее. Задача у него была простая: воспрепятствовать подходу ляхов с Красной горы, а как выполнить сию задачу малым числом, на то у него имелось своё средство. До польского лагеря добрались без происшествий, там, после сегодняшней ночной битвы, нападения не ждали, к тому же ещё не кончились запасы разграбленного Пивного двора — в общем, гуляли. Брушевский принимал у себя стоявшего по соседству ротмистра Суму. Хозяином он оказался никудышным: всё время бахвалился и ругался, не давая гостю раскрыть рта. Тот и сам был не прочь наплести три короба, да глоткой не вышел, все его попытки перекрывались мощными раскатами говорливого пана, так что оставалось только маяться и молчаливо злиться. Под конец не выдержал Сума: