Для интеллектуального отрезвления и избавления от самодовлеющего мира доморощенных иллюзий националистам потребовалось сильнодействующее лекарство в виде национальных катастроф. Весьма примечательно, что прозвучавшие из их уст по итогам революционных событий начала и конца XX в. оценки русского народа носили порою весьма нелицеприятный, если не сказать русофобский, характер. Лишь в начале XXI в. националисты стали нащупывать более или менее реалистическое представление о русских, которое, правда, пока так и не вылилось в целостную мобилизующую программу.
Слабость позитивного измерения националистической идеологии теоретически могла быть компенсирована силой ее негативного измерения. Проще говоря, если у националистов не получалось зажечь русские сердца образом будущего, то они могли бы мобилизовать общество, предложив ему образ врага. Однако традиционный главный враг националистов — евреи («жидомасоны», «мировая закулиса» и проч.) — вовсе не казался таковым массам русских. В начале XX в. они считали своим главным врагом самодержавие, элиту и помещичье землевладение, на его исходе — коммунистическое единовластие, в начале XXI в. — олигархию и преступность. В современной России антисемитский призыв просто не понятен широким слоям общества, антииммигрантский дискурс в мобилизационном плане несравненно более перспективен.
Тем не менее одной лишь антиммигрантской повестки недостаточно для массовой политической мобилизации. Иммиграция — важная, но не центральная забота российского общества, для которого на первом месте стоит социальная проблематика. В общественном мнении иммигрантский вопрос составляет лишь фон социальной проблематики, в то время как русские националисты зачастую всецело поглощены им, рассматривая сквозь призму «чурок» всё остальное. И тогда они неизбежно остаются на периферии того, что в первую очередь беспокоит русский народ. А беспокоят его не отсутствие монархии, ослабление катехонической роли России и перспектива ее консервативной реконструкции, а дефицит справедливости, свободы и ущемленные социальные интересы.
Значит, надо развернуть националистический дискурс именно в этом направлении. Ведь узко понятый национализм — национализм как жестко очерченное политическое и идеологическое течение — уже практически исчерпал себя. Электоральный потолок «жесткого» национализма не превышает 15%, и практически нет перспективы «пробить» его. В то же время потенциал «мягкого» национализма, национализма как культурной системы, составляет от половины до трех четвертей населения страны: около половины граждан России полностью или с некоторыми оговорками поддерживают лозунг «Россия для русских», а для 75% ценность патриотизма (читай: «мягкого» национализма) одна из ключевых. Но чтобы реализовать этот потенциал, националистам, оставаясь националистами, надо стать еще демократами и социалистами.
Не думается, что это так уж трудно. Ведь по самой своей сути русский национализм либерален и демократичен. Разве движение, выступающее за свободу национальной жизни, не либерально? Разве движение, требующее демократизации политической и экономической жизни, не демократично? Разве тот, кто защищает права русского народа, не правозащитник? Наконец, русский национализм — это настоящее гражданское общество, которое выросло само, снизу, а не сформировано сверху, по указке власти.
Гибкость и пластичность националистической идеологии позволяет без труда ассимилировать демократические и социальные идеи и даже либеральную риторику подобно тому, как коммунисты попытались узурпировать патриотическую риторику, ультралибералы стали осваивать социальную, а Кремль манипулирует и той, и другой. Никаких принципиальных препятствий этому, кроме негибкости и неповоротливости самих националистов, не существует. Выйти за пределы гетто, в которое загоняют национализм и в котором многим националистам довольно комфортно, можно, лишь кардинально расширив и видоизменив политическую и идеологическую повестку национализма.