– Конечно. Честный и искренне верующий в Бога священник – это нормально. Так должно быть всегда и везде. Если где-то так и есть, значит там все в порядке, и нет причины бить в набат.
– Но все вокруг ведь совершенно уверены именно в ненормальности всего происходящего. И уверенность эта проистекает, в том числе, и из нежелания вашей шайки-лейки замечать все доброе и совершенное вокруг нас.
– Благодарю вас за комплимент, но повседневную свою жизнь люди оценивают из личного опыта, а не по сообщениям средств массовой информации.
– Ошибаетесь! Мы не в Лихтенштейне каком-нибудь живем. Человек замечает положительные явления вокруг себя, но не имеет никакого личного представления об их распространенности. А вы и вам подобные день и ночь показываете беспросветную тьму, якобы упавшую на страну, и не оставляете ни гроша надежды, заставляете опустить руки или взяться за бутылку от безнадежности.
– Ну, знаете! Многие расскажут вам в ответ много поучительного о нашей журналистике с выбитыми зубами, давно пошедшей в услужение власти. Если содержание нынешней прессы видится вам чернухой, каково же в вашем представлении царство Беспредельного Положительного Мнения?
– Поразительно! До какой же степени вы ненавидите собственный народ! Он причинил вам какое-то зло? У вас отняли фабрику или другое предприятие? Вас лишили детства, не позволили отучиться десять классов в школе, не пустили в институт или университет? У вас ведь высшее образование, признавайтесь?
– Высшее.
– Вы потратили на него все ваши сбережения и влезли в долги?
– Я не понимаю, о чем мы говорим.
– Зато я прекрасно понимаю! Мы говорим о человеке, бесплатно получившем высшее образование и бросившем все свои скромные силы на осквернение всякой чистой души, которая только ему подвернется.
– Мне самому от себя страшно стало. У вас здорово выходят ужастики. Не пробовали заняться творчеством? По-моему, можете рассчитывать на коммерческий успех.
Алешкина женщина ответила репортеру презрительным молчанием и даже бросила на него ледяной взгляд, а затем склонилась над койкой своего избранного, поправила ему подушку и стала тихо шептать на ухо не нужные никому другому слова.
Репортер посмотрел ей в затылок и задумчиво произнес:
– Кажется, я знаю виновника сегодняшнего приключения.
Женщина молча подняла выжидающий взгляд на журналиста.
– Это тот тип, который всучил Алешке бутылку виски посреди улицы. Я сразу задумался: что за странное происшествие. Ведь никогда и никому таких подарков просто так не делали. Он знал последствия.
– Кто он?
– Говорю же, тип на улице.
– Вы его знаете?
– Подозреваю.
– Кого подозреваете? И как он мог предвидеть последствия?
– Чего проще! Поднести группе алкоголиков бутылку дарового пойла – все равно что всучить гранату обезьяне.
– Так кого вы подозреваете?
– Скорее, предполагаю.
– Кого?
– Имя назвать не могу, просто думаю – это рок.
– Что?
– Судьба. А уж свершилась здесь воля сил зла или добра, сказать не могу. Ответ можно только вылежать, долго глядя в белый потолок.
– Идиот, – бросила суровая женщина и вновь обратила все внимание на своего избранного.
Самсонов вздернул брови, хмыкнул, лицо его приняло безразличное выражение, а сам он без всякой цели шагнул в коридор. Со стороны его движение могло показаться преднамеренным, хотя в действительности оно таким ни в коей мере не являлось. Просто таинственная сила и мистическое стечение обстоятельств сделали шаг из палаты единственно возможным в одну конкретную секунду действием. В результате журналист с искренним удивлением натолкнулся на спешащего по коридору Петра Никанорыча. Если физиономия репортера успела к моменту столкновения принять беззаботную мину, лицо предпринимателя несло в своих чертах высшую степень озабоченности.
– Привет! – машинально гаркнул Николай Игоревич.
– Привет, – бросил на ходу несчастный отец и на скорости проскочил дальше. Прозорливый репортер крикнул ему в спину:
– Жену ищешь?
– Жена давно уже дома, с ребенком сидит, – махнул рукой Никанорыч. – Дочь у меня здесь. А я заблудился. Занесло неизвестно куда.
Самсонов тактично промолчал, поскольку в своем серьезном возрасте все еще считал гинекологию понятием неприличным, но Сагайдак думал иначе и продолжил повествование сам, без всякого внешнего понуждения.
Милку положили на сохранение, делать аборт она не желает, с отцом демонстративно не разговаривает, зато рассказывает всем встречным-поперечным о своих свадебных планах. Пятнадцатилетний возраст беременной невесты производит на слушателей неизменно яркое впечатление, и они зачастую собираются вокруг рассказчицы в живописные группы, разнося затем приблизительно пересказанную историю по всем углам и закоулкам.