— Вот она. Найдешь в любом книжном. Обычно там они есть.
Хулиан молчит. Филипп, чуточку смущенный, смотрит в черное стекло, на темные окна дома напротив.
В «лотусе» Летисия все больше нервничает. Она включает радио. Федерико понимает, что лучше бы свернуть болтовню с Моцартом, чтобы не рухнули его планы насчет белокурой пассажирки. Но у него есть любовница и виды еще на одну. Впрочем, и сумочка «Лоншан» его уже разочаровала. И он продолжает болтать:
— Говоришь полицейские? Они в форме?
— Нет.
— Откуда же ты знаешь, что они полицейские?
— Толстый достал свою полицейскую карточку, когда проверял мои документы, седьмого в девять вечера. Я его узнал.
Федерико оборачивается к Летисии с медоточивой улыбкой:
— Ну и память у этого малого… Ты видела «Человека дождя»?
Летисия ищет волну, на которой передавали бы оперу. Такой нет.
— А сегодня с толстым еще и маленький, и они не разговаривают.
— Ты гениален, Анхель. А что они делают?
— Ничего.
— Ничего?
— Они стояли на тротуаре, а когда бар открылся, вошли.
— И ничего не делают?
— Торчат в углу у барной стойки и смотрят в окно.
— Я их вижу, вон там, это они?
Моцарт, не оборачиваясь, кивает головой.
— Ты думаешь, они за кем-то следят, Моцарт?
— Я думаю, они следят за домом шестьдесят семь.
— А что такого особенного в этом доме?
— Вот уж не знаю.
Молчаливый Хулиан, сидя на диване, достает из кармана пачку табака и спрашивает:
— Можно я закурю?
— Если не трудно, я предпочитаю, чтобы курили в окно.
— Ладно, ничего, тогда я обойдусь.
Филипп не предлагает ему все же закурить.
— И правда, твоя квартирка такая крохотная, дышать будет нечем.
— Точно.
— С ума сойти, как вы в городе живете в таких клетушках?
— И вдобавок дорого.
— Ты хорошо расставил мебель, очень рационально, по делу.
— Это лучшее, что я придумал, чтобы можно было пройти несколько шагов и повернуться, ни на что не наткнувшись.
— Я знал одного парня, который переставлял мебель каждый день. Утром расставлял ее как следует на день, а вечером сдвигал, чтобы можно было лечь. Ужас. А ты переставляешь мебель?
— Нет, до этого я еще не дошел. Если жить одному, здесь в самый раз.
Хулиан долгим глотком допивает пиво. Филипп Куврер не вполне понимает, почему разговор так затянулся. Хулиан пришел не за солью, не за перцем, ему ничего не было нужно. Наверно, заскучал, или не любит быть один, или просто послушался бабушку, оставившую ему записку. Снова пауза; Филипп тоже опорожняет бутылку. В приоткрытое окно слышны спортивное урчанье мотора и гудок, который Федерико дал случайно, резко вывернув руль: «лотус» уехал. Визжат шины, мотор ревет на первой скорости до следующего перекрестка.
— Да еще и ездят тут у вас в городе как бешеные.
— Это пижон на спортивной машине. Не обобщай. Ты из деревни?
— Да.
— Откуда?
— Ты вряд ли знаешь.
— Все-таки скажи.
— Дыра в Андалусии, рядом с Херес-де-ла-Фронтера.
— Я знаю Херес. Но я думал, что ваша семья из Галисии, так мне твоя бабушка сказала.
— Да, это со стороны отца.
— Во всяком случае, андалусского акцента у тебя нет.
— А у тебя нет французского акцента. Ты говоришь безупречно.
— Спасибо.
Звонит телефон, и Хулиан вздыхает с облегчением. Филипп встает, извинившись, снимает трубку.
— Аманда Фурия, мсье Куврер, к вашим услугам.
Филипп конфиденциальности ради, зажав трубку плечом, отворачивается и высовывается в окно над пустой улицей и мелкими шажками Моцарта.
XVIII
— Аманда Фурия, цыпа моя! Как наши делишки?
— Черт побери, я обалдела.
— Ты меня удивляешь.
— Во-первых, я опоздала.
— Ох, Селина, Селина, как ты могла так нас подвести?
— Да нет, ничего, она меня дождалась, и к тому же они сами черт-те на сколько задержали, началось минут через двадцать.
— А что она тебе сказала?
— Что я похожа на тетю, потому что опаздываю.
— Ну ты даешь.
— Постой, потом в фойе, представляешь, билетерша — ее фанатка, просит автограф…
— Черт.
— Я аж позеленела.
— Ты меня удивляешь.
— Мы поднимались на самый верх, по лестнице. Она в отличной форме, ей-Богу, бабуся Грасиэла. В раек, прикинь. Надо сказать, народу там, народищу… Ладно. Сели мы, ну… представляешь себе зал?
— Да.
— Ну вот, на самом верху, слева, если смотреть на сцену. Но в самом углу, оттуда совсем ничего не видно. Ничегошеньки. Видишь только люстру, оркестровую яму внизу и панораму зала. Это, наверно, места для жюри, я не знаю, первый раз такое увидела: перед всем рядом кресел что-то вроде стойки или длинного пюпитра с маленькой лампочкой у каждого места. Как в библиотеке. По-моему, это для хористов, когда им приходится петь из зала, чтобы видеть ноты. Короче. Включает Грасиэла лампочку, кладет нашу рукопись на пюпитр и говорит мне: «Я часто прихожу сюда поработать, мне нравится, ты, наверно, хотела бы сидеть в партере?» Я обалдела. Во дает, работает в Опере, на пюпитре под лампочкой. Я уж не говорю, каково соседям, от лампочки-то, но никто ей ничего не сказал. Спокойная публика.