— Так в чью сторону гребешь, Клешня?
Тот назвал своего бывшего командира Петра Петренко.
— До Батьки топаешь? — как-то ехидно уточнил дозорный.
Захарий занервничал:
— Шо ты прыстав? Вэды до начальника!
— Счас рубану, дядя, и никто не у знает, где могилка твоя. Отвечай! — прикрикнул конный. — Куда топаешь, гнида?
Хлебнувший вольности Клешня уже не мог стерпеть такого издевательства. Лучше сдохнуть на месте!
— До Батька! Ну и шо?
— Это совсем другое дело, — потеплел разведчик. — А то ерепе-енишься. Мы все грамотные. Топай!
У Захария отлегло от сердца: свои! Но пока он добирался к центру, еще два раза останавливали. Ничего не скажешь — грамотные стали хлопцы, беда научила сухари грызть.
Петренко был уже на ногах.
— О-о, здоров, Клешня! — обрадовался. — Где тебя носило? Жив, значит. А Сашку Семинариста, дружка, потерял?
— У красных вроде.
— Вот сволочь! Не ожидал. Та-ак, вон кухня коптит. Иди перекуси. Скоро в поход.
Куда они отправляются и зачем — Захарий не вникал. Какая разница? Теперь он готов на любое дело. Послышалась команда:
— Становись, братва! — и они, кто пеший, кто на коне, а Клешня вскочил на тачанку, отправились на Святодуховку. Там не задержались, пошли к Туркеновке. Пригревало солнце, зеленели поля. Село утопало в белом цвету вишен, груш, пахло медовым духом. Ничего этого особо не замечая, лавина повстанцев — около трех тысяч штыков и сабель — с топотом завернула на Успеновку, где, говорили, стоял штаб шестой конной дивизии Буденного.
Красные явно не ожидали такого наглого нападения. Они уже привыкли к победам, и рядом же, на хуторах, стояла еще одна дивизия! Что за дурь?
Захарий видел, как легко, с гиком ворвались в село кавалеристы, рубили направо и налево. За ними катили тачанки. Клешня стрелял по убегающим красноармейцам, приговаривая:
— От вам свыня! От вам мука!
Буденновцы прятались, огрызались. Пули свистели где-то рядом, пока не задевая. А дальше стояли подводы, брички, целый обоз, словно на базаре. Повстанцы дружно кинулись туда. Захарий не отставал. Вот где можно, наконец, поживиться! Чего тут только не было: связки гимнастерок и кальсон, сухая вобла, спички, граммофоны, шубы, ящики с патронами и снарядами, баяны, мыло. Едри ж его маму: не грабить пришли — хоть свое, отнятое возвратить!
Хлопцы гребли, кто что успевал, грузили на тачанки, на лошадей, снова бежали к добыче. Клешне достался полный мешок чего-то. Легкий, гадство! Чепуха какая-то. Ну, не везет так не везет. Документы или газеты. Захарий дернул шнурок, глянул внутрь и обмер: деньги! Во бля! Миллион, не меньше!
Куда ж его? В тачанку? Там делиться надо. А куда? Клешня стал оглядываться, ища знакомых. Как назло — никого! Эх, Сашку б Семинариста сюда. Тот нашел бы укромное место. Постой, в этой же Успеновке крестная мать живет! Но где? Захарий не видел ее уже лет пять, а то и больше. Облизывая пересохшие губы, кинулся с мешком к ближайшей хате. Карабин сползал с плеча, он его поддергивал. Во дворе никого не видно, попрятались, тараканы! Лишь черненькая собачка с белым ухом робко выглядывала из конуры.
— Эй, кто есть? — позвал Клешня. Ни звука. Ну что же делать? У кого б узнать? Где та крестная потерялась? Мать тоже… называется.
А к обозу подваливали все новые и новые толпы желающих поживиться. Захарий мельком заметил, что чуть дальше кони стоят, оседланные, сытые. Садись и скачи. Куда? Потом, потом… Он побежал вдоль улицы, перехватив карабин под руку. Где та крестная запропастилась? Может, и вот в этой хате под соломой. Так узнай попробуй. Нет, вроде у нее черепица на крыше. Или солома? Да, там старая акация росла у забора. Точно! Вон же она, корявая!
Клешня кинулся к знакомому дереву и увидел, что навстречу, заняв всю улицу и блестя саблями, летит кавалерия. «Опоздали, хлопцы, — была первая мысль. — Всё уже расхапали»… И вдруг до него дошло, прямо как кипятком ошпарило: «Сабли наголо. Цэ ж красни!» Он бросил мешок, карабин за шаткий забор, сам перескочил и притаился в развесистых кустах крыжовника. Иголки впивались в руки, ноги, в задницу. Нельзя было даже пошевелиться.
Кавалерия всё пёрла и пёрла. «Порубають наших, як капусту!» — решил Захарий, поглядывая на мешок. Миллион лежал рядом, а не высунешься. Конные, как на грех, стали притормаживать. «Побачуть!» — струсил Клешня и задом, задом больно втискивался в колючие кусты, пока не провалился в какую-то яму. Там было мокро, воняло, но он не высовывался до сумерек. Только тогда подполз к забору, пошарил. Ни мешка, ни карабина уже не было и в помине.
Лев Голик еще в далекой юности определил для себя, что доброта опасна. Потом, работая за токарным станком, освоив острые ходы резца, он все более убеждался, что миром испокон веков управляет сила. Металл намного крепче тела и гонора человеческого — и тот поддается. Визжит, скрежещет, а уступает. Милость же, прощение нарушают порядок, ведут к поломкам и разложению. Может, где-то за пределами земного, на небесах, о чем толкует религия, и есть другие законы, но не здесь. Все факты, которые наблюдал Голик и о которых писали знающие люди в книгах, газетах — все они вопили о лицемерии христианства. Кто сжигал еретиков на кострах? Верующие. Кто уничтожил миллионы коренных жителей Америки? Опять же христиане. Кто затеял мировую войну? И они еще смеют говорить о доброте! Кого дурят? Всем заправляет вольная мощь!