Лев зверски чуял ее в заговоренном Батьке. Равняться с ним не просто глупо и опасно — это святотатство! Ему можно только служить, презирая любые мольбы и стоны врагов. Правда, сам Голик редко казнил. Для этого были под рукой Немой, Федя Глущенко, Зиньковский, другие костоправы. «Сила не любит разброса», — полагал начальник контрразведки, зорко следя за единством своих рядов.
После ухода на польский фронт конармии Буденного повстанцы легко расправлялись с карательными частями, присоединяли все новые отряды и через три недели рейда по северным районам уже имели до шести тысяч штыков и сабель. Прослышав об этих успехах, к ним приехала группа анархистов-теоретиков: Барон (Арон Канторович) с женой, Алый (Яков Суховольский), Гордеев (Исаак Теппер), а также возвратился друг и учитель Нестора — Аршинов (Петр Марин).
Не дремал и Дзержинский. Вместе с военными он разработал план «окончательного уничтожения махновцев». Они как раз остановились на отдых в давно облюбованной Больше-Михайловке, у Дибривского леса. Здесь Нестора впервые назвали «Батько», здесь он вылечил тиф. Тут была родина Федора Щуся и Петра Петренко. И сюда спешно шли с трех сторон красные: Чаплинская группа войск, Гайчурский отряд и 42-я дивизия. Все они в ожесточенных боях были рассеяны.
Но коварный Феликс Эдмундович заготовил еще одну каверзу, о которой всегда помнил Лев Голик. Он первым проведал о приезде на Украину председателя ВЧК и сразу доложил об этом Батьке, заметив как бы между прочим:
— Вы его лично должны знать, Нестор Иванович.
— С какой стати? — нахмурился тот.
— Да маялись же в Бутырках в одно время и вышли в феврале семнадцатого. На прогулке, может, встречались. У него глаза такие припухшие, трахомные.
— Это лучше помнит Митя Попов, который арестовывал его, жандарма. Жаль, не прикончил. Трахо-омные. Ты сам гляди в оба!
— Стараюсь, — заверил Голик, не подозревая, однако, что опасность ходит уже рядом.
В Туркеновке, где остановилась часть армии во главе с Батькой, появились курносый кудрявый Федор Глущенко и харьковский налетчик по кличке Яшка Дурной. Никого это особо не заинтересовало. Вокруг толклись сотни бывших красноармейцев, кадетов, уголовников, что присоединились к повстанцам. Правда, на околице Федора с Яшкой все же остановили. Но Глущенко уверенно заявил:
— До Левы Зиньковского топаем, слышь? Спецзадание! — и больше вопросов не было.
Рабочий из Екатеринослава, Федор действительно служил в махновской контрразведке. Однако сюда прибыл вовсе не для доклада. Арестованный ЧК, он был поставлен перед выбором: расстрел или сотрудничество. «Буду служить и там и там. Поглядим, чья возьмет, — решил. — А дальше — воно покаже».
Глубоко не вникая в думы своих агентов (да и некогда было), начальник всех чрезвычаек на Украине, друг и соратник Дзержинского, Манцев, предложил Глущенко… убить Махно! Федор испугался, но виду не подал и в конце концов согласился. «Батько уже всем намозолил глаза до чертиков, — размышлял он. — Если я его коцну где-нибудь в укромном уголке, то это же слава. Кто достал неуловимого Махно? Доблестный Глущенко! А не представится случай или заловят — скажу Нестору Ивановичу о кознях чека, и всё шито-крыто».
Федор давно усвоил, что в это паскудное время надежнее всего лавировать между зверьем. Хай они грызутся, шакалы. А мы свое ухватим, и никто не обвинит, что прячемся в сторонке. Да так весь наш степной народ виляет! Пришли белые — доброго здоровья, господа. Черт принес комиссаров — не возражаем, товарищи. Махновцы нагрянули — та цэ ж свойи хлопци! А по существу — все дерьмо.
В помощники Глущенко дали Костюхина с кликухой Яшка Дурной. Тот был высок, мускулист, с маленькой головой.
— Рука у него верная, не дрогнет, — заверил высоколобый, лысоватый Манцев и на прощанье порекомендовал: — Глянь там, Федя, по ситуации. Лев Задов, как и ты, и Яша, из рабочих, юзовский каталь. Потолкуй с ним осторожно. А вдруг клюнет. Все-таки наша косточка, пролетарская. Совесть-то, поди, не всю еще потерял?