Чтобы не тревожить больного, Виктор Билаш взглядом попросил всех удалиться.
— Отдыхай, Батько. Мы скоро будем, — сказал начальник штаба и тоже вышел на улицу. — Давайте ко мне в хату. Посоветуемся.
Впервые за последнее время они собрались без Махно. Чадила керосиновая лампа, стучали ходики с коротким штыком вместо гири.
— Все тут равные, — начал Билаш, — и рассусоливать некогда. Кто первый?
Командиры вздыхали, курили. Никому не хотелось говорить горькую правду.
— Может, ты, что ли, Петр?
Широкоплечий смурной Петренко подвигал обвислыми усами.
— Надо, хлопцы, спрятать Батьку где-нибудь. Хай подлечится. Я остаюсь при нём. Со всеми желающими. А остальным… Язык не поворачивается сказать… Но надо, хлопцы, временно рассыпаться. Давайте напишем приказ, покажем Батьке.
С этим все согласились и утром разъехались. Не покинули Махно лишь Билаш, Петренко, охрана, писаря да кучера. Что поделаешь: вольному воля. За ними сразу же увязалась красная кавалерия. Спасаясь от нее, повстанцы отмахали 120 верст. Надеялись отдохнуть в Стародубовке, а там… тоже враги. Подались дальше к Азовскому морю, когда в поле показались…
— Свои! Василий Куриленко! — радовались хлопцы и услышали… треск пулемета. Изморенные бегом кони начали подсекаться, падать. На пределе сил остатки эскадрона пытались уйти. Но их настигали.
Лежа в тачанке, Махно слышал, как свистят сабли, трещат кости. Рубка шла совсем рядом, и было ясно, что это — конец. За Батькой на двухколесной бедарке катил Виктор Билаш. Патроны были расстреляны. Он увидел под ногами окованный ящик: «Армейская касса!» К счастью, без замка. Виктор откинул крышку, загреб золотые монеты, бумажные деньги, серебро и бросил на дорогу. Еще и еще раз. Кавалеристы осадили коней, стали хватать добро. Почему бы и нет? Куда эти дохлые махновцы денутся!
Навстречу ехал крестьянин на подводе. Лев Зиньковский остановил его, на руках вмиг перенес беспомощного Батьку, уложил. Тут подоспели хлопцы из охраны с пулеметами. Один крикнул:
— Миша я, из Черниговки! Спасайтесь, Нестор Иванович! Мы их задержим!
Подвода покатила дальше. Сзади слышно было, как стучат пулеметы, рвутся гранаты. Давая Махно уйти, хлопцы дрались до последнего…
Повстанческая армия в который раз исчезла, и, пока мужик сеял, не было о ней ни слуху ни духу.
В те же дни на мятежный Кронштадт кинули огромные войска. Красноармейцы отказывались идти против своих же, объясняя это ледобоязнью. Таких «трусов» расстреливали перед строем. За этим рьяно следили прибывшие сюда делегаты X съезда новой «элиты» — Клим Ворошилов, Павел Дыбенко, Владимир Затонский, Андрей Бубнов…
Штурмующие с опаской шли по мартовскому льду.
Появились раненые. Лучше всех я запомнила первого, которого перевязывала. Ему оторвало руку, кровь била струей и заливала мне халат.
Е. Драбкина.
Попав под артиллерийский огонь, шесть подвод вместе с возчиками ушли под лед.
С. Подольский.
Колонны бойцов поредели, в полках на 50 процентов.
П. Дыбенко.
Крепость пала. Тысячи военморов бежали в Финляндию. Среди них был и председатель ревкома Петриченко'.
На сырую крышу соседнего дома сел скворец. «Где он взялся?» — поразился сумрачный Петр Петренко, выглядывая в чердачное окно. Поодаль стояли тоже каменные, добротные дома немецкой колонии, где теперь хоронились остатки отряда Махно — все, кому удалось унести ноги. «Давно ли бились с бюргерами? — вздохнул бывший Георгиевский кавалер. — Сейчас же они прячут нас, ведут разведку. А голодранцы — с красными. Чудеса!»
— Ну что там заметно? — спросил Виктор Билаш, лежа на сене. Рядом валялись три пулемета «Люйс».
— Весна, хлопцы! Шпак прилетел! — сообщил Петр.
— Дорогой запахло! — весело озвался Василий Данилов. — Не зря Ваня Долженко драит сапоги.
Привалясь к теплому буравку, Махно не обращал внимания на эти разговоры. Рана помаленьку заживала, и он писал. Что сочиняет, никто не знал. Понятно, не приказ. Долго ли его настрочить? А Батько молча возится уже который день.
Снизу поднялась широкая крышка-ляда, и показалась лысая голова Льва Зиньковского.
— Просят обедать, господа. В степи я проверил. Пока тихо.
^ Спустя двадцать четыре года его арестовал отряд «Смерш», и Сте пан умер в лагере.
Затворники по одному стали спускаться с чердака, мыли руки. На кухне суетилась дородная белокурая немка в цветастом переднике. Стол был накрыт голубой скатертью. На блюде красовался подрумяненный гусь. В графине темнело вино. Появился и хозяин, тощий, наголо выбритый, в поддевке и с газетой.