- Моника, - сказал он. - В следующую субботу я хотел бы съездить в Бостон. Ты поедешь со мной?
- Нет. У меня слишком много дел. К тому же, глупо выбрасывать на ветер столько денег.
И Анжелика тихонько задышала, стараясь, чтобы никто не заметил, как она рада.
- Ну а ты, мой ангел?
- О, да, папочка! Я очень хочу поехать!
Анжелике не казалось, что в этих поездках отец пьет больше или меньше, чем дома. Она знала, что в тех случаях. когда они уезжали с ночевкой, папа всегда клал в чемодан несколько бутылок, но никогда не придавала этому особого значения. Арман никогда не пил на людях, тем более с ней, в обществе юной леди.
А вот в гостиничном номере он частенько прикладывался к бутылке, да и по дороге, когда они ехали в поезде, наведывался в туалет куда чаще, чем следовало бы. Иногда во время прогулок он доставал из заднего кармана брюк свою любимую серебряную фляжку и отпивал из нее, но это случалось только, когда вокруг не было ни души.
Однако Моника не выдержала и спросила Анжелику прямо в лоб, пьет ли Арман, когда уезжает с дочерью из дома.
- А почему ты спрашиваешь, маман? - поинтересовалась Анжелика.
- Почему? - переспросила Моника. - Да потому, что это противозаконно, вот почему. Отвечай мне.
Анжелика не могла скрыть удивления.
- Что ты называешь противозаконным?
- То, что сказала, - ответила Моника, с трудом сдерживая нетерпение. - В этой стране пить спиртное противозаконно. На то есь так называемый сухой закон, нарушать который - большой грех.
- А когда папа пьет здесь или в доме доктора Саутуорта, это тоже грех?
- Да, но тогда по крайней мере его не видят чужие люди. Ответь же мне: выпивает ли папа, когда вы с ним уезжаете?
Анжелика посмотрела матери прямо в глаза.
- Нет, - твердо сказала она.
Насколько могла вспомнить Анжелика, в тот раз она впервые намеренно солгала одному из своих родителей.
Пить, конечно, противозаконно и грешно, думал порой Арман, когда его мучала совесть, но ведь должна же быть в жизни хоть какая-то отдушина, черт возьми. Какое-то тепло, доброта, сучувствие, женская ласка, наконец. Если потребность в этом свидетельствует о слабости натуры, значит - он слабак, поскольку не раз пытался без всего этого обойтись, но так и не сумел.
Вначале Арман надеялся, что жизнь их исправится, когда Моника забеременеет. По мере того, как будет приближаться время родов. Ведь и его собственная мать, которая, забеременев, делалась невыносима, затем преображалась; вдруг, время сотворит такое же чудо и с Моникой. Но чуда не случилось.
В глазах окружающих Моника была идеальной женой. Даже Арман признавал, что по части домашнего хозяйства равной ей не было. Дом всегда блестел чистотой, а еда, хотя и не слишком разнообразная, была достаточно вкусной и обильной. Но иногда во время трапезы Арман вспоминал застолья своей матери Берты, чудесный чесночный запах, острое пощипывание соусов и подлив. Моника не любила никаких приправ.
Она уверяла, что от них портится желудок, хотя на самом деле верила старым женским байкам о том, что острые приправы повышают сексуальные аппетиты мужчин.
Вот так и пришлось Арману привыкать к однообразной на вкус пище, и в одно утро, опрокинув второй стакан вина, он подумал: я слишком много пью, пора бы немного сбавить обороты. Тем не менее, он наполнил фляжку доверху, как обычно. В конце концов, нужно же как-то продержаться до вечера. Влить в себя хоть немного тепла, чтобы забыть о невзгодах.
- Почему ты пьешь эту гадость? - спросила Моника.
Арман примирительно поднял руку.
- Мне это доставляет определенное удовольствие, моя дорогая, ответил он.
А сам подумал: только бы избежать очередного скандала! Только бы не сегодня. Господи, только бы не сегодня.
- Удовольствие! - Моника выплюнула это слово, словно оно обожгло ей язык. - Это все, о чем ты только можешь думать, да? А на меня тебе наплевать! Да, плевать на свою жену и на ее еще неродившегося ребенка. Тебе недосуг даже подумать о нас, верно?
- Ты не права, родная, - кротко ответил Арман, а сам подумал, что, если можно придумать словечка, которое совершенно не подходило бы его жене, да и никогда не подойдет, так это "родная". - Я только и думаю, что о тебе и о нашем ребенке.
- Не смеши меня, - хрипло произнесла она. - Ты всегда думаешь только о себе и о своих скотских удовольствиях.
Арман медленно налил себе на добрых два пальца чистого виски и выпил залпом, не разбавляя.
- О каких удовольствиях ты говоришь, Моника? - спросил он. - Виски? Секс? Или и то, и другое?
Моника внезапно закрыла лицо руками.
- Это не твое дело, Арман, - сказала она. - Пожалуйста, уйди отсюда и оставь меня одну.
Армана сразу охватил стыд. Он посмотрел на поникшую голову Моники, на ее рузбухший живот и, отставив стакан в сторону, попытался обнять ее.
- Нет. Не надо, Арман. Уйди отсюда. Оставь меня в покое.
- Моника! Моника, милая моя. Давай не будем сегодня ссориться. Позволь мне...
Моника вырвалась из его рук.
- Оставь меня в покое! - завизжала она. - Не прикасайся ко мне!
Лишь каким-то крохотным уголком мозга, не затуманенным яростью, Арман сумел осознать, насколько захлестнул его гнев. Гнев стучал в висках, пульсировал в жилах, но более всего распирал стиснутые кулаки, и это испугало Армана. Ему уже приходилось испытывать такое. Еще до того, как он затеял драку в салуне, до того, как завербовался в армию и до того, как едва не сломал челюсть одному из своих братьев. Арман понял, что готов ударить жену.
Он заставил себя отвернуться, но, если он сумел обуздать гнев в кулаках, с языком Арману совладать не удалось.
- Я ухитрился жениться на самой вздорной, взбалмошной и холодной, как рыба женщине во всем этом чертовом мире!
Моника рванулась к двери. Арман хотел было ухватить ее за руку, но промахнулся. Моника взбежала по лестнице наверх и, влетев в спальню, попыталась хлопнуть дверью перед носом Армана, но Арман успел подставить ногу.
- Ничего не выйдет, - сказал он. Я уже сыт по горло твоими выходками. Тебе это больше с рук не сойдет.
Моника не плакала. Повернувшись к нему спиной, она смотрела в окно, стройная и высокая, и Арман на мгновение подумал, что, глядя на нее со спины, никто не сказал бы, что она на сносях. Он смотрел на нее и чувствовал, как гнев постепенно вытесняется пустотой. Не зная, что делать с руками, он засунул их в карманы брюк и уставился на ковер, жалея, что не может выпить.