а белый конь перебивал его, намекая на ход решения:
Только я задумался — явился Борька, сроду не даст подумать. Прямо из кухни он кинул мне большущий огурец. Не поймай я его, он убил бы котенка, который лежал возле доски, полузасыпанный фигурами. Борька подошел, взял котенка за шиворот, приподнял и спросил:
— Фамилия?
— Осторожней. Я из него артиста делаю, а ты цапаешь, как живодер. Он еще без фамилии.
— Хочешь — назову?
— Давай.
— Вуф!.. Это когда отец приходит с работы очень усталый, он садится за стол и говорит: вуф!.. Самое имя для артиста. У них всегда не имена, а фигли-мигли. Представляешь — объявляют: «Выступают Вов и Вуф!» Аплодисменты, конечно.
Я качнул головой.
— Не пойдет. Какая в нем усталость — он же еще котенок?.. Ему еще сто лет до усталости!
— Жаль, но других имен нет. — Борька опустил котенка в одну из тюремных клеток на шахматах, и тюрьма рассыпалась. — Но есть другие идеи.
Я понял, что он не зря пришел, сдвинул с доски все и, собирая фигуры, спросил:
— Какие?
— Ты видел, какие уже ранетки у тети Зины?
— Видел. А ты видел новый высокий забор с колючей проволокой наверху?
— Разве дело в заборе?
— А в чем?
— В приказе!
— Да?.. Тогда приказываю тебе сегодня же нарвать ранеток, рядовой Чупрыгин!
— Почему мне? «Союзу Четырех!..» Это будет наша военная операция! А то мымры исчезли, бить некого, так хоть на ранетках душу отведем.
Борька был прав. Я тоже над этим думал. Мы слишком увлеклись общими делами. Правда, эти общие дела были и наши, но все же хотелось чего-то чисто своего, для чего и создавался наш «Союз Четырех».
— Правильно, Боб, надо, — сказал я. — Прикажу! Только — молчок!.. Без двадцати три. Айда на сбор. Ты что к концерту готовишь? Сейчас ведь Нинка спросит.
— Да мы со Славкой одну штучку придумали, не знаю только, успеем ли.
— А то вызови кого-нибудь на сцену, например, тетю Шуру-парикмахершу, и нарисуй. Линейку возьми побольше — у тети Шуры физиономия шире Славкиной.
Борька присвистнул:
— Отстал ты. Я уже без линейки рисую.
Нинка была на крыше. Она сидела на какой-то тряпке, подобрав ноги, с книгой и тетрадкой на коленях и нараспев говорила, записывая за собой:
— Ну, хоть кто-нибудь протяните мне руку, лапу или крыло, и я того озолочу! Скорей, люди, звери, птицы! Спасите меня!.. Но куда вы уходите, улетаете, уползаете?.. Я же умираю, несчастные вы твари!.. А, мальчишки, привет! Сейчас… Так, я же умираю. Что он еще может сказать?..
Я подсел к ней, заглянул в тетрадку и спросил:
— Ты что делаешь?
— Пьесу пишу.
— То есть как, пьесу пишешь? — не понял я.
— А то есть так: смотрю в книгу, читаю, где что делается, и пишу… Мы будем ставить «Кощея Бессмертного». В сказке мало разговора, а на сцене нужно все время говорить. Хочешь не хочешь, писать надо.
Я вскинул брови, а Борька спросил:
— Прозой пишешь?
— Конечно. Для стихов надо особый талант, а у меня его нету, и вообще… — медленно проговорила Нинка, просматривая написанное.
Борька подмигнул мне и сказал:
— А такие стихи тебе не подойдут:
Нинка задумалась.
— Могут подойти. В сцене со щукой, когда Иван-царевич подходит к реке.
— Вставляй.
— А чьи стихи?
— Вовкины.
Нинка быстро обернулась ко мне и сделала огромные глаза:
— Правда, Вовк?
— Правда.
— Ужас, что делается! Тогда на, составляй пьесу! — И она хлопнула мне на колени и книгу, и тетрадь.
— Да ты что! — испугался я. — У меня тройка по сочинению! Я в прозе — ни бум-бум!
— Пиши стихами.
— Нет-нет, это я случайно.
— Врет, у него много стихов, — ввернул Борька.
— Где много? Десять строчек за месяц. Нет-нет! — я замотал головой и, сунув Нинке тетради и книгу, перемахнул от нее за конек.
Нинка вздохнула:
— Ну, ладно, давай тогда вместе писать, а то у меня ума не хватает. Вот, например, такое место. Кощей в сказке умирает обязательно, когда Иван-царевич отламывает у иголки конец, а я хочу, чтобы необязательно, а чтобы мог остаться живым, если кто-нибудь его пожалеет. Понимаешь?.. Но его никто не жалеет, и он умирает. Так будет, по-моему, драматичнее, а?.. Я уже прикинула, но чувствую — слабо, — и она закусила карандаш.
Полуслыша и полупонимая, я смотрел против солнца на ее опушенное, как вербный бутон, лицо и удивлялся.
— Значит, и «Царевну-лягушку» ты написала? — спросил Борька, растягиваясь у Нинкиных ног.
— Я.
— А ты говоришь — таланта нет. Талант!
— Нет. Я это не люблю — писать, я люблю ставить. Так что, мальчишки, помогайте.
Тут задрожала лестница, и через пять минут, спустившись ниже, к тополям, «Союз Чести» сидел передо мной в полном составе, даже Томка не опоздала.
Я начал:
— Мы собирались, чтобы наметить, как провести операцию «Концерт».
— Почему операцию? — спросила Нинка. — Просто концерт.
— У нас не принято «просто», — ответил я. — У нас только операции.
— Ничего подобного! — упрямее возразила Нинка. — Проводите на здоровье свои операции «Огурцы», «Подсолнухи» и что угодно, а концерт — это концерт, а не операция.
— Ну, тогда сама командуй, — сказал я.
— Итак, мое слово.
Она объявила, что в первом отделении пойдет пьеса «Кощей Бессмертный», которая является расширенным вариантом «Царевны-лягушки», но в которой теперь будут участвовать все восемь человек, Томка ойкнула и заверещала, чтобы ее не трогали, что она застыдится, перепутает слова и все испортит и что она лучше займется нарядами. Вот дура! Нинка сердито уставилась на нее, потом что-то яростно вычеркнула в своей тетрадке, но тут же задумалась и, мотнув головой, крикнула, что нет, нельзя больше сокращать действующих лиц, что она и так уже сократила Юркино, а две роли одному — жирно будет, хватит, надо, в конце концов, сделать настоящий спектакль, так что Томке придется играть. Томка, глуша нытье, уткнулась в колени, а Нинка стала распределять героев. Мне она дала Ивана-царевича, но велела подстричься, а то, сказала, с такими космами не царевичей играть, а медведей, но медведь у нас уже есть — и показала на Славку. Мы грохнули. В общем, все получили роли и перешли ко второму отделению. Каждый нашел себе номер. Моя ходьба на руках превратилась в «гимнастический этюд», а Славка с Борькой взялись подготовить номер с двухпудовой гирей.
Через полчаса программа была готова, и Нинка облегченно вздохнула:
— Ну, слава Богу!.. М-м, какой будет концертище! Завтра никаких собраний — репетиция! Поняли, мальчишки?.. Вовк, а ты пойдем со мной, писать будем!
— Ага, — ответил я. — Минут через десять приду.
Мы проводили девчонок до лестничных рогулек, как до калитки, сказали, что у нас еще есть дельце и снова сбились в кружок под тополиным шатром.
Я заглянул всем в глаза и произнес:
— Совершенно секретно! Все тут свои? Покажите билеты! — Пацаны вытащили уже помятые и замаранные книжечки. — Хорошо. Объявляю приказ по «Союзу Четырех»!.. Сегодня вечером совершить налет на ранетки Ширминых!