— Один — ноль, — сказал он. — Все, завожу таблицу Не против?
— Давай! — согласился я радостно.
Тут на волейбольной площадке засвистели, закричали — к нам катился мяч. Женька вскочил, поднял его и так пнул, что он чуть не вышел на орбиту спутника.
КРИК НА РЕКЕ
Утром чуть свет, часов в десять, я помчался к Куликовым.
Нинка с матерью пили чай. Они жили вдвоем, отца не было, только на стене висела его нечеткая коричневая фотография. Нинка вскочила, бросив недопитый чай, утянула меня в спальню, усадила и, тыча костлявым пальцем в листки на столе, возмущенно воскликнула:
— Ведь эта фифа наотрез отказалась играть!.. Хоть, говорит, зарежьте!.. Надо убирать роль. А тут все связано!
— Не надо убирать, — сказал я. — Я нашел, кто будет играть ее. Девчонка из соседнего двора.
— Но-о? Вот красота!
— В пять часов я приведу ее на репетицию.
— Почему в пять? В три.
Я прошептал:
— По «Союзу Чести» вышел приказ — на реку! А к пяти вернемся.
Нинкины глаза как будто налились дегтем.
— Да? Ну и пожалуйста! Можете вообще!.. — Она вдруг маханула со стола все листочки прямо в королевский угол и отвернулась вместе со стулом.
На шум заглянула тетя Шура и, увидев разлетевшуюся бумагу, спросила:
— Что это за фырк?
— Да вот, — замялся я смущенно, — я говорю: пойдем на речку, а она — репетировать.
— На речку — и никаких разговоров! — пристрожилась тетя Шура. — В такой день задыхаться в квартире!
— Ничего подобного, в квартире прекрасно! И никуда я не пойду! — отрезала Нинка.
— Ты же позеленела вся со своими куклами и пьесами. Сходи проветрись, клушка. И у бабушки, наверно, из избы не вылазила — не порозовела даже. Посмотри на Вову!.. Вова, потолкуй с ней по-мальчишески!
— А бить можно? — спросил я.
— Можно.
И тетя Шура ушла.
И я бы давно ушел, если бы Нинка не нравилась мне сейчас больше других девчонок во дворе. Будь она еще чуть повеселей, попроще и — совсем бы хорошо. Она и в сказку столько понапихивала серьезного, что я разбавлял ее шутками, разбавлял, но так и не разбавил.
— Беги купайся, чего ты, — сказала Нинка, не оборачиваясь.
— А ты?
— Я сказала — не пойду!
— У нас камера будет! — как высшую приманку ввернул я.
— Подумаешь! — бросила она через плечо. Конечно, где ее удивишь настоящей камерой, была бы кукольная!
Уже устав от уговоров, я заявил:
— В конце концов, можно и на пляже репетировать.
— Ну, знаешь что! — Тут она обернулась и окатила меня презрением с макушки до пят. — На пляже можно ходить вниз головой, а чтобы ставить пьесу, надо голову вверху иметь, ясно?
Я поднялся и ушел. Это тоже мальчишеский разговор — молча подняться и уйти.
Предстояло еще выручить камеру из подпола. Славка сказал, что хоть это и пятиминутная операция, но один он с ней не справится — мать с отцом мешают. Все сводилось к тому, чтобы на пять минут обезвредить его родителей. Случайного ухода нечего было и ждать. Если тетя Валя еще бегала туда-сюда, то дядя Вася, работавший проводником, после поездки сиднем сидел дома. Правда, он часами загорал на крыльце, но кто мог поручиться, что в следующие пять минут дядя Вася не встанет и не ввалится в кухню попить, например квасу? Вот его-то, любившего иногда сгонять партию-другую в шахматы, я и взялся обезвредить.
В половине двенадцатого Борька занял пост в палисаднике, против окна Афониных, а я, гремя доской, вырос перед дядей Васей, как новорожденный груздок перед старым мухомором. Дядя Вася, в майке, пижамных штанах и в широкополой соломенной шляпе, своим телом занимал полкрыльца по фронту и столько же в глубину. Он просматривал Скопившиеся газеты и почему-то двигал челюстями, как будто после осмотра съедал газеты.
— А-а, соседик! — рокотнул он и жестом пригласил сесть.
Я с доской еле уместился на остатке крыльца, и мы начали. Дядя Вася играл по пятому-четвертому разряду, но думал по-гроссмейстерски. Это было кстати. Славка виселицей склонился над нами, как будто что-то понимал в шахматах, а сам один глаз — на доску, другой — на мать. И едва она сошла вниз и занялась чем-то на клумбе с тетей Шурой-парикмахершей, он в кухню — шмыг! А я впился в часы на волосатой руке дяди Васи. Минута… Две… Три… Четыре… Тетя Валя поднялась на крыльцо вместе с появлением Славки, который подмигнул мне, мол, все в порядке, сдавайся. Я, уступая тете Вале дорогу, сказал:
— Вы бы хоть раз, тетя Валя, поболели за дядю Васю, а то он мне нынче все партии продул, то есть проиграл!
— Ой, Вова, не потому он проигрывает, что я не болею, а потому что за своим животом фигур не видит, — весело ответила тетя Валя.
Я рассмеялся и вроде бы из-за смеха оставил под боем коня. Дядя Вася съел его и так потер ладони, что запахло гарью. Я скорчил жалкую мину и сдался, но пригрозил завтра же отомстить.
— Давай-давай, соседик, — колыхаясь, сказал дядя Вася.
В палисаднике мы собрались только впятером — Нинка так и не пошла, Генку мать не пустила, узнав, что идем без взрослых, а Томку никто не видел. Славка встал к насосу и включил свои рычаги. Мертво-холодная камера, вздрагивая то одним боком, то другим, ожила и стала подниматься. Мы повернули ее на попа, и она раздулась в такую громадную черную баранку, что оказалась с нас ростом. Мы дикарями плясали вокруг нее, пролазя в дыру, как в волшебное окно. А тут из пропила высыпали соседи во главе с Марийкой, и камеру свою мы выкатили из кустов им навстречу, как тяжелую артиллерию в бою. Те, вскидывая руки, точно сдаваясь, с криком перебежали к нам и давай щупать, давить, взвешивать ее, гадая, сколько человек она удержит на воде. Решив, что удержит всех, мы двинулись, запружая тротуар.
Туннель под железной дорогой, потом кривая пыльная улица, потом широкий и пологий спуск к реке — все это за новыми разговорами мы протопали быстро и очутились на пляже.
Вдали, выше по течению, чернел новый мост, там недавно открыли второй пляж, поэтому наш поредел, но все грибки были заняты, да и так, вне грибков, хватало народа. Где-то кто-то горланил допотопную тесню про пташечку-канареечку, которая жалобно поет, где-то кто-то бил по гитарным струнам. Под десятками завистливых глаз мы, разувшись, побрели вдоль берега у самой воды, подыскивая местечко посвободнее.
— Смотри-ка! — Борька толкнул меня локтем и кивнул в сторону.
Под перекошенным грибком возлежала наша дорогая и давно не виданная гоп-компания: Юрок, Блин, Дыба и Кока-Кола резались в карты. Они тоже увидели нас и подняли головы, а Юрок, наоборот, прижался к песку. Блин пронзительно свистнул, и вдруг они разом грянули:
На миг я подумал, что не меня ли, то есть Гуся, они имеют в виду под пташечкой, по усмехнулся и спокойно сказал:
— Мымры-то водоплавающие! — Нас было слишком много, чтобы думать об опасности.
Наконец мы остановились, покидали ворохом одежду, взбежали повыше и катнули оттуда камеру, как колесо, подгоняя ее звонкими шлепками. У самой воды она налетела на круглый камень, подпрыгнула и, описав дугу, стоймя упала на воду, но не сразу завалилась, а побуксовала. Мы плюхнулись следом, и началась битва!..
Когда интерес к камере поослаб, мы принялись беситься кто как: бросали друг друга со сцепленных рук, играли в чехарду, но не перепрыгивали, а подныривали, боролись, на выдержку сидели без дыхания. Я с криком «утоплю» гонялся за Марийкой, на которой был купальник с разноцветными полосами, кругами и искрами — ну прямо как на Борькиной картине «Любовь с первого взгляда». Мазня мазней, а теперь я нашел в ней смысл! Люська, не умевшая плавать, лежала на камере, как принцесса, и Борька катал ее где по грудь.