— Вы имеете в виду такой же цилиндр, как у меня на кухне?
— Почему бы и нет? Вполне возможно, что их несколько.
— Все–таки странно. Сейчас великой советской державы не существует. Балтийские государства вновь обрели свободу, восточные немцы воссоединились с западными. Подобная подслушивающая аппаратура должна бы оказаться в музее холодной войны?
— Может быть. Я не могу ответить на этот вопрос. Могу только сказать, что за штуку вы отыскали.
Они пошли дальше. И только когда снова очутились в саду, Валландер задал самый важный вопрос:
— Куда это нас ведет, если говорить о Хокане и Луизе?
— Не знаю. На мой взгляд, история становится все более странной. Как вы намерены поступить с цилиндром?
— Свяжусь со стокгольмской полицией. Как–никак расследование ведут именно они. А что уж они там предпримут сообща с Полицией безопасности и военными, не мое дело.
В одиннадцать Валландер повез Стена Нурдландера в Стуруп, на аэродром. Возле желтого здания аэровокзала они попрощались. Еще раз, и опять безрезультатно, Валландер попытался оплатить поездку. Стен Нурдландер только покачал головой:
— Я хочу знать, что случилось. Не забывайте, Хокан был моим лучшим другом. Каждый день я думаю о нем. И о Луизе.
Он подхватил сумку и исчез за дверью. Валландер сел в машину и поехал домой.
Вернулся усталый, вялый и подумал, уж не расхворается ли опять. И решил принять душ.
Ему запомнилось только, что он с трудом задернул пластиковую штору. И больше ничего.
Очнулся он в больничной палате. У изножия койки сидела Линда. В запястье у него торчала игла, через которую в вену что–то вливали. Он понятия не имел, почему находится здесь.
— Что случилось?
Линда рассказала, деловито, словно зачитывая наизусть полицейский рапорт. Ее слова не пробуждали воспоминаний, только заполняли пустоту у него в голове. Около шести она позвонила ему, но он не ответил, потом звонила еще несколько раз, а ближе к десяти, уже крайне встревоженная, оставила Клару с Хансом, который в порядке исключения был дома, и поехала в Лёдеруп. Она нашла его в душе, вымокшего, без сознания. Вызвала «скорую» и сумела сразу же подсказать врачу, который им занимался, верный диагноз. Через несколько минут больничные доктора поняли, что у него инсулиновый шок. Сахар в крови настолько упал, что он потерял сознание.
— Помню, я проголодался, — медленно проговорил Валландер, когда она умолкла. — Но ничего не ел.
— Ты мог умереть, — сказала Линда.
Он видел слезы в ее глазах. Если б она не поехала к нему домой, если б не почуяла беду, он бы, вполне вероятно, умер под душем. Его пробрала дрожь. Жизнь могла закончиться там, в ванной, без одежды, на кафельном полу.
— Ты небрежничаешь, папа. И однажды небрежность может стать роковой. Я требую, чтобы у Клары еще лет пятнадцать был дедушка. Потом можешь жить как заблагорассудится.
— Не пойму, как такое могло случиться! Низкий уровень сахара у меня не впервые.
— Об этом надо поговорить с врачом. Я о другом. О твоей обязанности жить.
Он лишь кивнул, каждое слово требовало усилий. Его наполняла странная гулкая усталость.
— Что мне вливают? — спросил он.
— Не знаю.
— Долго меня тут продержат?
— Тоже не знаю.
Линда поднялась. Он видел, как она устала, и смутно сообразил, что дочь, наверно, сидит здесь очень давно.
— Езжай домой. Я справлюсь.
— Да. Справишься. На сей раз. — Линда наклонилась, пристально посмотрела ему в глаза. — Привет тебе от Клары. Хорошо, что ты справился. Она тоже так считает.
Валландер остался один в палате. Закрыл глаза, хотел поспать. И больше всего ему хотелось проснуться с ощущением, что случилось это не по его вине.
Но позднее в этот же день он узнал от своего врача — тот вообще–то не дежурил, однако все же пришел в больницу, — что времена, когда он мог пренебрегать контролем сахара, безвозвратно миновали. Валландер почти двадцать лет состоял пациентом доктора Хансена и не мог задним числом сочинять себе оправдания, знал, что совершенно несентиментальный врач все равно не клюнет. Доктор Хансен без устали твердил, что Валландер со своим халатным отношением к болезни ходит по лезвию бритвы. И случись такое еще раз, могут наступить последствия, для которых он, пожалуй, еще слишком молод.