— Вадя, да не волнуйся ты так. Я ни за что бы не поверила, если бы ты начал утверждать обратное.
Вадим сидел, опустив глаза.
— Знаешь, я любил Олега.
— Ну да, если глубоко не копать, то внешне он был очень неплохой парень.
— Нет, я не про это… Я любил его… ну… как мужчину.
Я дернулась на своей табуретке. Антрекот, мирно задремавший на моих коленях, врезался головой в стол. Боже мой, если сейчас окажется, что, кроме Светки, Олег изнасиловал еще и Вадима, я не переживу. Такого я еще не встречала, хотя, и прожила всю жизнь в столице, и телевизор смотрела регулярно, газеты иногда читала, но чтобы вот так, лицом к лицу…
Вадим, почувствовав, как я вся подобралась, предупредил мой вопрос:
— Он не знал этого.
— Так. Все. Вставай… Пойдем в гостиную, сядем на диван. А то я не смогу потом отскрести кота от крышки стола.
Далее все происходило по обычному сценарию. Как всегда это бывает, мне поведали о пережитых страданиях.
— Мне больше некуда было идти. Я всю жизнь в подполье, у меня нет ни друзей, ни знакомых. Один раз ко мне прицепился мужик, они, наверное, таких ущербных, как я, издалека чувствуют. Он мне сказал — давай будешь жить со мной, с такой внешностью смешно жаловаться на судьбу, если хочешь, я тебе еще и платить буду… Но ведь это все грязно и мерзко! За два года работы в «Интеркоме» я совершенно измучился. Я думал — ну что мне остается? Только выпрыгнуть из окна. Но на это у меня не хватит смелости. Как, впрочем, и на то, чтобы объявить всем, кто я такой. Когда в воскресенье утром я нашел мертвого Олега, я совсем сошел с ума. Не соображая, что делаю, я стащил с него кроссовки, прижал их к груди и убежал в лес. Потом до меня дошло, что теперь это убийство запросто повесят на меня. Три дня скрывался в трущобах.
Вадим уже размазывал слезы по щекам. Он привалился к моему плечу и зарыдал. Кажется, у меня появилась новая подруга…
— Что же делать мне теперь?
Я представила, как Вадим проливал в лесу слезы над американскими кроссовками Олега, словно несчастный любовник над засушенной фиалкой, и мне стало его жаль.
— Вадик, надо идти к следователю и все рассказать. Он неплохой человек.
— Но тогда придется объявить всем, кто я и что я?
— Давай скажем, что последние недели у тебя были материальные затруднения, ты проиграл все в рулетку и надо было кому-то срочно отдать долг. Ну, ты не раздумывая схватил кроссовки, не пропадать же добру, а лишь потом въехал, что это чистой воды идиотизм. (Какую же чушь я несу.)
— Но в это никто не поверит!
— А вдруг поверят? Знаешь, как я поняла, они сейчас сосредоточились не на том, чтобы найти убийцу, а чтобы засадить за решетку как можно большее количество соратников Олега. Он ведь у нас оказался крупным воротилой. Ты знал об этом?
— Нет.
— Слушай, а что ты так переживаешь? Многие сейчас даже с гордостью заявляют, что они… ну… голубые. Вот, например, Пенкин — так, это же прелесть, а не гомик! Ой, извини…
На слове «гомик» Вадик совсем сник. В глазах у него читалось отчаяние, сравнимое лишь с ре-бекаром в пятьдесят втором такте «Лунной сонаты».
— Вадим, ну давай вообще уничтожим кроссовки. Изрежем-и сожжем. Пойдем к следователю. Ты скажешь, что пару дней назад поссорился с Олегом, а когда его увидел, то решил, что ваша ссора всплывет, и испугался. Поэтому и сбежал. Следователь мне сказал, что улик нет никаких.
— Это точно?
Откуда же я знаю? Возможно, Степаныч и утаил что-то, как новобрачная, разъясняющая супругу, на каком этапе своего жизненного пути она лишилась невинности. Я ведь тоже ему ни слова не сказала про дискету.
Вадим попросил разрешения побриться, но я убедила его не делать этого — так он выглядел натуральнее и убедительнее. Делать было нечего, мы оставили кроссовки и отправились обратно в прокуратуру, сдаваться. В прокуратуре я поклялась на «Уголовном кодексе», что Вадим просто не в состоянии кого-либо убить, и вручила несчастного парня (или как его теперь называть?) Алексею Степанычу, полностью полагаясь на благоразумие и того и другого.
Вечером, слушая «Вести» и теребя ухо Антрекота, я подсчитывала, что имею на сегодняшний день, и поражалась насыщенности своей жизни. Изменник Серж — раз, укокошенный Олег — два, изнасилованная Светка — три, «голубой» Вадим — четыре. А не слишком ли это много для меня одной?
Ночь я провела в Италии. Я шла по берегу моря, песок был теплым и мокрым. Невдалеке лежал огромный, в половину моего роста, грецкий орех. Вот он, гений разврата, подумала я. По гладкой светло-коричневой скорлупе с треском разбежались трещины. Но прежде чем он раскололся и я увидела изъеденное белыми червями ядро, я проснулась.
На соседней подушке Антрекот устраивал себе гнездо из вчерашней «Комсомолки». Солнце сияло вовсю. Антрекот выжидательно смотрел на меня. Его взгляд говорил: «Ну, если ты уже проснулась, то я тоже не буду больше ложиться. Да-да, самое лучшее сейчас будет отправиться на кухню и пошарить в холодильнике».
В четверг утром я сообщила Тупольскому, что ухожу. Он ответил, что нашу контору все равно прикроют.
— В каком дерьме мы оказались, а? Куда вы теперь?
— Займусь снова журналистикой.
— И правильно. Это у вас хорошо получается. А я открою собственное дело. Светку возьму к себе.
Сказав про Светку, ВэПэ вздохнул и как-то поник.
— Если честно, я бы сам с удовольствием прикончил Олега. Из-за Светки.
Так-так-так, подумала я. Уж не влюбился ли дедуля в нашу крошку? Но ВэПэ моментально пресек мои мысленные поползновения:
— Конечно, если пятидесятилетний мужчина проявляет внимание к девчонке, все начинают понимающе улыбаться.
Я смутилась и покраснела.
— Три года назад моя младшая дочь поехала со своим парнем прокатиться на мотоцикле. Разбились насмерть. Светке сейчас столько же.
— Извините, я не знала, — пробубнила я.
Деградирую. Причем стремительно. Все мысли — пошлые, окончательно испортилась. Но ведь есть от чего!
По дороге домой я думала: ну, кто на этот раз поджидает меня там? В двери торчала записка. Так. А-а-а! Снова напечатано на машинке и снова с опечатками:
«Где ты бродишь, несчастная? Я выхожу замуж. В шесть будь дома, придем в гости. Твоя Эванжелиночка».
— Проклятье!!! — заорала я на весь подъезд. В соседней квартире послышалось робкое шевеление. — Эванжелина!!! — завопила я еще громче. Эванжелина, лохматый суслик, никчемный человечишка, несчастье всей моей жизни!
Шевеление в соседней квартире прекратилось, и на пороге предстала баба Лена, которая знала меня еще с пеленок.
— Танечка, что случилось, почему ты так кричишь?
— Эванжелина во всем виновата! Она, дура, ходит в гости с печатной машинкой! И печатает записки! И втыкает их в дверь! У Сергея никого нет! Я — дура! Эванжелина — дура! — кричала я и почти ревела от счастья.
Баба Лена задумчиво вытерла руки о фартук и тихо удалилась, справедливо рассудив, что психам и в одиночестве не скучно.
Когда в шесть вечера Эванжелина, Катя и какой-то импортный мэн ступили на порог моей квартиры, я, не сказав ни слова, мертвой хваткой вцепилась в Эванжелину, затащила ее в спальню, повалила на кровать и стала душить. Еще минута, и в моей скромной биографии появился бы новый труп.
— Эванжелина, с каких это пор ты стала ходить ко мне с печатной машинкой под мышкой?!
Я трясла свою бестолковую подругу за плечи, но она ничего не могла понять.
— Но что случилось? Вы с Катей мне все время говорите, что я недостаточно образованная, что я не работаю над собой, вот я и решила научиться хотя бы печатать. Просто когда я шла к тебе, я подумала — вдруг тебя не будет дома, и заблаговременно напечатала записочку. Ведь так интереснее, правда?
— Вставай, чучело, разлеглась, как у себя дома! Сергей нашел твою прошлую записку и положил ее себе в карман. Я ее обнаружила и обвинила его в измене.
— Танька, да ведь это счастье, — обалдело улыбнулась Эванжелина, значит, у него никого и не было!
— Если он за эти две недели никого себе не нашел…
В гостиной нас ждали Катя и Дэниэл. Они непринужденно болтали на английском. Дэниэла Эванжелина подцепила на американской выставке. После десятиминутного разговора, где Катя выступала в качестве переводчика, он предложил Эванжелине руку, сердце, дом в Калифорнии, виллу на Средиземном море и четыре автомобиля, один из которых «кадиллак». В общем, влюбился с первого взгляда. Думаю, кроме красоты, его еще сразила и молчаливость Эванжелины. Красивая и немногословная — клад, а не женщина. А так как способности к языкам у Эванжелины нулевые, то он мог рассчитывать, что немногословной она будет оставаться до тех пор, пока он сам не удосужится выучить русский. Тридцатипятилетний, богатый и вроде бы не нудный американский бизнесмен влюбился до такой степени, что предлагал забрать в Америку, кроме Эпанжелины, всех ее возможных родственников до четвертого колена.