Тогда, признаюсь честно, домишко этот не произвел на меня должного впечатления. Мне показалось, что он попросту тесноват для музея. В нескольких залах, которые и залами-то назвать было нельзя, осматривая экспонаты, прохаживались посетители.
Иван Николаевич предложил нам раздеться в гардеробной и, проведя нас по лестнице наверх, принялся вдохновенно рассказывать нам о подвиге броненосца «Потемкин», действуя своею тростью, как указкой. Потом он рассказывал нам о возникновении социал-демократической партии, а мы переходили следом за ним из одного зала в другой. «Лучше бы уж он рассказывал о древних мамонтах, — думал я, — или о доисторических носорогах, или хотя бы о саблезубых тиграх…»
Я с удивлением смотрел на Женьку, который буквально впился глазами в руководителя кружка. Я замечал, что некоторые взрослые посетители музея подходили к нам и останавливались в некотором отдалении, внимательно вслушиваясь в то, что говорил Иван Николаевич…
Затем возле одноэтажного домика построили высокий забор и что-то принялись за ним возводить. Нас с Женькой это мало беспокоило. Мы уже привыкли к тому, что по всей Москве воздвигают строительные леса. Мы тогда и не подозревали, что за этим забором строится новое здание музея «Красная Пресня».
Помню, как первый раз мы с Женькой робко вошли в просторные залы только что открывшегося здания этого музея. По сравнению с прежними они казались мне более просторными. И посетителей в нем гораздо больше, чем в старом зеленоватого цвета домишке. У стен под стеклом были расставлены экспонаты. Висели портреты, фотокарточки и разные диаграммы…
В центре первого зала помещался широкий застекленный стол. На нем лежал фабричный гудок, возвестивший, как указывалось в справочной табличке, начало Декабрьского восстания и принадлежавший железнодорожным мастерским… И хотя все предметы мы уже видели в старом здании, они казались нам с Женькой новыми и еще ни разу не виданными: и оружие дружинников, участников баррикадных боев — бомбы, гранаты, шашки, очевидно отнятые у городовых, — и остро отточенные напильники, применявшиеся защитниками как наконечники пик, и нагайки, которыми жандармы разгоняли бастующих рабочих, и кандалы — ими сковывали руки и ноги арестантам.
Но особое впечатление произвела на меня огромная книга с плотными да еще и застекленными страницами. В прежнем здании она мне как будто на глаза не попадалась. Листы у книги были такими толстыми, что переворачивать их одному было довольно-таки тяжело. Таких страниц было, наверное, с десяток. И на каждой — то фотокарточки, то списки оштрафованных и неблагонадежных рабочих…
На одном из листков имелся перечень заработков людей за месяц. Вот, например, сколько получал за работу тот, кто числился в бумагопрядильном цехе Прохоровской мануфактуры (теперь эта фабрика повсюду известна не только тем, что на ней поднялись восставшие рабочие в 1905 году, но еще и тем, что эта фабрика — одна из лучших в стране, вырабатывающая хлопчатобумажные ткани; она стоит на самом берегу Москвы-реки и называется «Трехгорная мануфактура» имени Дзержинского): мужчина зарабатывал 16 рублей в месяц; женщина-работница и того меньше — 9 с половиною рублей. А ребятишкам, которые тогда не могли учиться, а тоже работали, платили и совсем крохи — 7 рублей в месяц. И ведь взрослым рабочим приходилось трудиться не так, как сейчас, по семи — восьми часов в сутки, а по двенадцати — четырнадцати часов…
Мы увидели в той беспощадной книге документальные фотографии ночлежных домов, где спали рабочие Прохоровской фабрики. Ячейки, похожие на гробы. Никаких одеял и простыней и в помине не было. Кое-где, правда, были подушки. Да и те без наволочек.
В другом зале Женька молчаливым кивком указал на одну из фотографий. На ней была изображена группа девушек-курсисток. Человек шесть. Мы долго рассматривали их открытые лица, еще совсем молоденькие… Ни одного некрасивого лица на снимке не было.
— Может быть, среди них есть та, кого мы ищем? — раздумчиво произнес Вострецов.
Я решил, что это шутка, и со вздохом подтвердил:
— Может быть, и так.
Хмурые и молчаливые возвращались мы в тот день из музея. Переулками вышли на улицу Заморенова. Начиналась вьюга. Мела колючая поземка, свиваясь в крутые жгуты.
— Понимаешь теперь, почему рабочие подняли восстание, — произнес Женька, поднимая воротник и загораживаясь от ветра. — Я бы и сам восстал на их месте…
— Все-таки хорошо, что мы живем не в то время.
Женька спросил:
— Ну так как завтра?