Членов жюри у нас всего два: я да он, третьего — Николая Николаевича временно дисквалифицировали менты, загремел он на пятнадцать суток за вчерашний дебош в ресторане.
— Правильно говоришь, Валерий Михайлович, — отвечаю я, глядя на авторитетного во всех отношениях члена отборочной комиссии. — Можно ли мне задать вопрос вам, уважаемый Соленый? — обращаюсь я к претенденту на пост гендиректора.
— Валяй, Серега, — ответил Костя Соленый.
— Не Серега, а Сергей Алексеевич, — поправил его мой коллега по научно-изыскательской работе.
— Извольте спрашивать, Сергей Алексеевич, просю пардона, — и Костя делает движение, чем-то очень похожее на реверанс.
— Харитон, ты кончай придуриваться, у нас все по-серьезному, — снова одергивает его Валерий Михайлович.
— Соленый, ты на каком музыкальном инструменте играешь? — начал я издалека непринужденный разговор, чтобы расположить к себе собеседника, дать ему успокоиться, не ощущая при этом напряженности.
— Кувалда же сказал ранее… Я на фортепьяно умею лабать круто. Мамка меня в детстве заставляла в музыкальную школу ходить. Пианино мне купить не могли, денег не было. Хотели, чтобы я на скрипку перешел. Она дешевле и размерами маленькая, таскать ее удобнее. Но я забросил всю эту музыку нахрен и пошел в секцию боксом заниматься. Это куда полезнее и намного практичнее для простой жизни.
— А на арфе играть умеешь?
— Не, на арфе играть не нравится, карты проваливаются, — засмеялся Соленый. — Знаю я этот прикол про картежные игры, Сергей Алексеевич. Можешь не проверять.
— А камерную музыку любишь?
— Да, я на камерной гармошке играл, приходилось.
(Прим. камерная гармошка — это батарея отопления камеры, где сидят арестованные или отбывают свой срок осужденные в СИЗО или тюрьме.)
— Валерий Михайлович, нам же пацаны без судимости нужны для научного эксперимента, ё-мое, ты че забыл что ли или как? — обращаюсь я к члену нашего авторитетного жюри.
— Нет, Сергей Алексеевич, я ничего и никогда не забываю. А Соленый и не имеет судимости, хоть и пришлось ему пуд соли съесть в тюремной камере. Потому и погоняло к нему такое приклеилось. Взяли его менты случайно. Просто находился, как говорят, не в то время и не в том месте. Колоть его стали на сознанку в мокрухе, которую он не совершал. Он в отказ. Тогда мусора его в пресхату закинули. Там зэки козлы-беспредельщики по заказу ментов за послабление к себе режима содержания издевались над сидельцами, чтобы те брали на себя чужие дела. Слабаки ломались, писали добровольную признанку. А у ментов поганых росли показатели по раскрываемости. Вот туда и поместили нашего Харитона. Били его, издевались всяко, но Костян был в отказе. Тогда решили сломать его, засунув в… паяльник, включенный в электрическую сеть. Такую пытку редко кто может выдержать. Но Харитон не дал сучарам это сделать. Он своими зубами перегрыз себе вены на левой руке. Кровища фонтаном… Его потом в больничку определили на лечение. А у пацанов уважуха к нему большая обозначилась, — теплым отцовским голосом поведал мне Валерий Михайлович.
Вдруг продекламировал свое стихотворение Костя Харитон-Соленый. Голос его звучал как-то задумчиво.
Я тоже с уважением начал рассматривать Соленого Харитона Костю. Он был высокого роста, немного ссутуленный. В глазах читались блики тоскливого одиночества, и еще во взоре улавливались какие-то слабозаметные белесые энергетические облака. Такую затуманенность я видел по жизни не раз. По ней я безошибочно определял, что на человеке лежит чья-то прерванная жизнь. Она-то своим крылом и закрывала обзор радости грешнику, заставляя его взгляд становиться грустным и печальным. В жизни всякое бывает. Я не стал будоражить и шевелить эту тему, наверняка, связанную с Соленым.
— Кувалда, ты посмотри на одежду генерального директора. Он в чем ходит? Что, эти стремные треники с пузырями на коленях и футболка — форма одежды для высокого руководителя, генерального директора? — начал я язвительно задавать вопросы смутившемуся референту Лене Силину.