— «Дерево палача»?
— Не-а! — ответила она.
— «Неспокойная могила»?
— Нет!
— «Барбара Аллен»?
— Да! — с жаром отвечала она, и я откинулся в кресле, закрыв глаза, а Виргиния, слегка откашлявшись, зазвенела голоском, чья красота и чистота могла бы пробудить зависть даже у серафима:
В Алом граде, где я родилась, Красна девица проживала. Каждый парень глядел ей вослед, Ее звали Барбара Аллен. То был ласковый месяц май, И цветочки теплу были рады… Уильям Гроув, не умирай, Из-за гордой Барбары Аллен! Он послал своего к ней слугу В город, где она проживала: — Приходи, мисс, скорей, мой хозяин помрет, — Коли ты есть Барбара Аллен! Поднялась, поднялась не спеша, К ложу скорби идти собираясь. Отодвинула полог и говорит: — Женишок, да ты помираешь! Протянул он навстречу ей бледную длань, Чтоб прижать ее к скорбной груди. А она-то скочком, да и в угол бочком: — Молодой человек, погоди! Как за здравие дам и девиц Ты в таверне в городе пил, Барбру Аллен назвать ты забыл И тем тяжко ее оскорбил! Обратился лицом он к стене, Обратился к любимой спиной: — Я все понял, Барбара Аллен, — Никогда ты не будешь со мной! И пошла она в город домой. За спиной слышен мрачный трезвон, Поглядела назад, поглядела вперед: То на дрогах уж едет он. Пропустите меня, пропустите На послед на него поглядеть. Я могла бы спасти его жизнь, Предпочла спасти свою честь. — Ой мамочка, мама, постель мне стелите, Узку, холодну постель. Милый Вилли от меня помер, И за ним помру я теперь. Милый Вилли помер в субботу, В воскресенье она померла, Мать-старушку прибрала забота, И на Пасху скончалась она.Я слушал, не размыкая век, сотрясающие душу стансы старинной и мрачной баллады, и таинственный образ, словно выходец из могилы, поднялся из сумрачных глубин моего перетревоженного мозга. Поначалу этот странный, дразнящий образ оставался чересчур неявным и смутным, чересчур бледным и далеким, и я не мог признать его. Но мелодичный голос дражайшей моей Виргинии лился и лился, и образ начал проступать отчетливее, его черты становились яснее, пока перед моим изумленным воображением не предстал сияющий женский лик.
Хотя с младенчества я не имел возможности созерцать этот образ воочию, представившееся мне лицо было столь же знакомо, сколь и мое собственное, ибо на портрете я видел его тысячи — десятки тысяч раз. То был образ моей благословенной матери, знаменитой актрисы Элизы По, известный мне исключительно по тонкой работы миниатюре, которую я ценил превыше всех моих земных сокровищ.
Что, гадал я, могло столь внезапно вызвать к жизни образ моей давно покойной матери? Обдумав этот вопрос, я пришел к неизбежному выводу, что песня, исполнявшаяся в тот момент Виргинией, или что-то в манере ее исполнения вызвало из души моей этот мучительный для сердца образ. Возможно, предположил я, моя дражайшая, вечно оплакиваемая мать, чьи музыкальные таланты стяжали ей не меньше похвал от критиков и любителей театра по всему нашему штату, нежели ее сценический дар, возможно, повторяю, этой песней она убаюкивала меня в своих объятьях в те недолгие годы, пока я наслаждался — о, краткий промельк в колее моего жалкого и мучительного бытия! — несравненным блаженством сладостного материнского попечения.
Но какая бы причина ни породила это внезапное видение, воздействие его на мои туго натянутые нервы оказалось скорым и тягостным. Влага скопилась позади моих все еще сомкнутых век, мучительное рыдание поднялось из глубин пораженной скорбью души. А Виргиния тем временем продолжала балладу:
Милый Вилли в могиле лежит, Барбра Аллен в могиле другой. На могиле Уильяма роза цветет, И шиповник — на могиле второй. И росли они оба превыше креста, А когда перестали расти, В узел любовный они заплелись. И с шиповником роза…Вдруг песня Виргинии оборвалась. Мои смоченные слезами ресницы распахнулись.
— Сестрица! — всхлипнул я, извлекая из кармана брюк платок и вытирая влагу, оросившую мои глаза, щеки и нос. — Что принудило тебя столь внезапно и непредвиденно замолкнуть?
Обратив взор к той, кого я вопрошал, я увидел, что сама она с большим удивлением смотрит на какой-то объект, возникший чуть повыше моего левого плеча. Развернувшись в кресле, я с удивлением обнаружил на пороге гостиной Матушку. Ее простые, но чрезвычайно приятные в моих глазах черты выражали с трудом подавляемое возбуждение, словно лицо вестника, принесшего поразительную новость.