Невероятная жестокость содеянного исторгла вопль безумного ужаса из моей перехваченной спазмом глотки. Все совершилось так близко от постели, что струя артериальной крови из разрубленной шеи злосчастной жертвы хлынула прямо на мой маскарадный костюм. Я дрожал и бился на пышной постели, а жуткий призрак, уронив на пол свою косу, переступил через обезглавленное, распростертое на полу тело зарезанной вдовы и приблизился вплотную ко мне. Изящной белоснежной рукой он приподнял закрывавшую его лицо маску Смерти, и безысходное отчаяние поразило меня, когда я узрел над собой все тот же страшный лик, который дважды видел ранее, — лик, чьи черты, несомненно принадлежавшие женщине, имели тем не менее пугающее сходство… с моим лицом!
Комната поплыла у меня перед глазами, чернильная тьма покрыла все, сознание померкло. За миг до того, как я провалился в полное бесчувствие, призрак склонился надо мной, прижал бледные губы к моему правому уху и шепнул одно, зловещее, роковое слово.
Рек двойник мой: NEVERMORE!
Часть III
Утраченная Ленор
ГЛАВА 24
Присущая природе человеческой дуальность, постоянно борющиеся в нас антагонистические устремления — с одной стороны, к утонченному, возвышенному, чисто духовному опыту, а с другой — к впечатлениям, апеллирующим исключительно к нашему земному и даже похотливому началу, — этот феномен представляет собой глубочайшую моральную загадку, над которой на протяжении столетий бились философы. Христианское учение покоится на твердом и несомнительном принципе, а именно: чувственные порывы следует полностью подавить, а буде возможно, и вовсе искоренить из нашей груди. Но и две тысячи без малого лет этой проповеди не отвратили общество от стараний изобретать средства для поощрения самых низменных наших инстинктов наряду с самыми возвышенными.
Так, завсегдатай театра Елизаветинской эпохи, проведя несколько часов в созерцании несравнимого Бёрбеджа,[57] исполнявшего в «Глобусе» роль короля Лира, мог затем посвятить досужий денек публичному зрелищу пытки, терзания, расчленения осужденного изменника. Просвещенный француз эпохи якобинцев отрывался от чтения вольтеровского «Опыта о нравах»,[58] чтобы полюбоваться на кровавую работу гильотины посреди площади Революции. И в наше, более образованное, отнюдь не столь варварское время, в нашей стране человек вполне способен, возвратясь в воскресенье из церкви, перед праздничным ужином уделить час-другой чтению какого-нибудь из сильно размножившихся в последние годы дешевых листков, содержание коих сводится к до отвращения наглядным и подробным описаниям чудовищных катастроф, немыслимых злодеянии и жестоких преступлений.
Для хомо сапиенс, чей разум не скован принятыми на веру предрассудками обыденной морали, сосуществование в человеческой душе этих двух по видимости непримиримых побуждений предполагает новаторскую и даже еретическую идею: вероятно, полного раскрытия своей природы мы достигаем не через подавление своих духовных или чувственных потребностей, а разумно попустительствуя и тем, и другим, ибо эти два устремления отнюдь не исключают одно другое, а, напротив, взаимозависимы и взаимодополните льны, неразрывно связаны узами, которые наука и религия до сих пор не принимали во внимание. Говоря короче (и вопреки нашей ортодоксальной религиозной традиции), вполне вероятно, что для развития высшего своего «я» нужно и низшему дать его грубую, однако стимулирующую пищу, точно так же, как для того, чтобы вырастить совершенную в своей красоте розу, нужно укрепить ее корни в почве, удобренной густым (и зачастую омерзительным) навозом.
И бывает так, что люди выдающихся талантов, существа, чьи духовные и интеллектуальные способности достигли высочайшего уровня, тем не менее в те часы, когда не ищут более возвышенных радостей, извлекают необычайное наслаждение из всего болезненного, ужасного, гротескного и макабрического. Удобства ради приведу в пример самого себя. Наибольшее удовлетворение моей душе доставляет продолжительное созерцание Идеальной Красоты, воплощенной в творениях великих композиторов, в шедеврах живописи, в поэзии избранных авторов, к числу коих я отношу Теннисона, Китса, Шелли[59] и (с некоторыми существенными оговорками, перечислять кои здесь воздержусь ради сжатости своего рассказа) — Кольриджа.